Как хины лизнул!
Видно, Тителев это весьма деликатное дело простряпал давно в голове, потому что обмолвился им, как решенным:
— Мне — что: даровые; не я оплачу: поручители; я получаю работки: статистику всякую, — ну-те!..
Какие работки, коль сиднем живет!
— Поручители — препоручили: эге! Мне и некогда. Вдруг:
— Церемонии — в сторону; выход единственный — дан: шах и мат!
Никанор же Иванович двинулся армией доводов: пенсии явно не хватит; квартира, прожитие: при Василисе Сергеевне; да — здесь; да — сиделка. Все духом единым, чуть-чуть обоняемым, луковым, выпалил: сесть на шеях у вполне благородных, допустим-таки, псевдонимов…; всучившись в карманы и ногу отставив, его доконал независимым видом.
Но Тителев крепкие зубы показывал:
— Гили-то, пыли — на сколько пудов разбросаете мне, Никанор?
И как плетью огрел:
— Коли выписал вас из Ташкента и высказал ряд оснований несчастие с братом считать угрожающим — есть основания мне поступать — так, как я поступаю, а вам поступать — так, как я предлагаю… Пошли?
Разрываяся трубочным дымом, как пушечным, — в копань шагал; Никанор же — в протесты.
И липа у дома оплакала: каплями.
Когда вернулися, Тителев о переезде — ни звука; он чистил бензином свои рукава: переерзаны.
Тупо в гостиной забили тюками; а — нет никого.
— Вы — не слушайте: дом с резонансами… — Тителев морщился. — Сядемте в шахматы?
Вдруг, отзываясь себе: в рукава:
— Основательная перегранка нужна: переверстка масштабов… Так, — брат, Харахор?
«Харахор», вставши взаверть и вынюхав кончик бородки, пихаемой в носик, — восьмерку ногами легчайшую вывинтил, пятя всю левую сторону груди и правой рукою заехавши за спину; бросился из дому —
— свертами!
Бросив курсисточку, кинулся он под трамвай: сам едва не погиб, пролетевшись по свертам, кидался сквозь уличный ряд; и кидался за ним через уличный ряд —
— кто-то —
— свертами, свертами!
Горничная, Анна Бабова, дверь отворила корнету, его пропустив в локтевой коридор, дрябеневший заплатою:
— А?
— Ездуневич!
— Го!
— Ты — брат?
— Чорт!
— Я — брат!
— Гого!
— Брт… Чрт!
Так чертыхался в верблюжьего цвета исподних штанах, под подмышку подтянутых (видно, изделия из офицерского общества, что на Воздвиженке), — Митя, профессоров сын, здоровяк: рожа ражая; дернул рукой на верблюжьего цвета штаны свои:
— Так вот на фронте мы! И — за сапог.
На побывку вернулся с корнетом, с приятелем: «йгого-го, Ездуневич» да «игогого, Ездуневич»; и пахнул весьма: сапогом, табаком; неуверенно громким баском еготал о проливах, о чести военной; совсем трубадур! Из корнет-а-пистона, который с собою возил, вечерами выстреливал — режущим скрежетом; а Ездуневич пощелкивал шпорой, — пришпоривал шутками; он же стихи писал (но потихонечку) вроде подобных:
