— Э-э-э… Кофею-с, кофею-с, Катерина Васильевна… Как же-с! Завсегда их превосходительство изволит… э-э-э… кофей кушать…
Но едва это он произносит, как раздается грудной густой бабкин голос:
— Дурак! Давай чашку.
Пухлые пальцы старухи принимают чашку и сконфуженный Евсеич со срамом удаляется в темный угол, откуда раздается его облегченный зевок.
Молчание.
— Вам, может быть, бабушка, неудобно сидеть?…
— Хотите, я вам подложу подушку?… Право, вам с подушкой удобней!..
— Мими, Мими, беленькая Мими! Дай я тебе дам кусочек сахарцу; бабушка, у Мими скривился бант… Мимка, Мимка, я тебе поправлю бантик…
— Рррр — гам, гам! — раздается из-под баронессиной юбки и оттуда высовывает нос маленькое существо — не собака, конечно.
— Ах ты, дрянная собачонка: бабушка, она опять меня укусила за палец!
— Ppp — гам, гам! — раздается из-под баронессиной юбки.
— Мими!
— Ppp — гам, гам!
* * *
— Не сердитесь на меня, бабушка…
— Мне больно, когда вы совершенно напрасно говорите дурные вещи про Петра…
— Я больше, бабушка, не буду…
* * *
— Надо бы кучера, бабушка, послать в город: кучер говорит, что у нас не хватает олеонафту[41]; я думаю, что вам, бабушка, не хватит и одеколона…
— Сегодня дурная погода, а вчера, бабушка, было солнце…
— Бабушка, летом солнца больше, а зимой его, бабушка, меньше: но я люблю и лето, и зиму, бабушка…
— Леля тоже любит и зиму, и лето, а князь Чиркизилари так он вот не любит, бабушка, ни зимы, ни лета. Зиму и лето он живет в Биаррице.
— Вам еще чаю?
Молчание… Все это говорит одна Катя: и молчание отвечает каждому ее восклицанью; ей бабушка мстит за вчерашнюю выходку, хотя и крепится не заговорить: так бабушка всегда: но Кате это нестрашно, трясется от страху один Евсеич; уже весь истощила она запас слов: говорит Катя вот уж так мало, так мало — мысли ведь у глупых девочек не складываются в слова; помня, что больше всего старушка боится отсутствия одеколона, Катя пускается на хитрость, хотя и знает, что одеколону хватит; но все те уловки провинившейся девочки давно разучила старушка, и старушка не отвечает; наконец, упоминает Катя заветное имя Чиркизилари, чтобы вырвать у бабушки хотя бы ворчанье о том, что не чета князь Чиркизилари ее Петру; но и тут старушка молчит; если уж молчание не Пробито князем Чиркизилари, то что же пробьет это молчание!
— Князь, бабушка, Чиркизилари!..
Молчание: пухлые пальцы старухи тянутся нежно к своей к Мимочке, к болоночке, и какого влюбленно останавливаются на поганой собачонке, а Катя сердится — сдвинулись гневные бровки; из-под ресниц ревниво бабушку жалит злой изумруд, хотя Катя делает вид, что ей нипочем бабушкин маневр: сама же гневается — вот, вот сгорбится и на бабушку прыгнет — фу, фу, фу: болонка, дрянная собачонка! Мимка! А с ней, с внучкой, ни слова!..
