— Ступай, ступай, — отсылал он его, — я один поупражняюсь.
И часами в одиночестве гонял по бильярду шары.
— Он что, давно вас знает? — спросил я Леву Кравеца однажды.
— Еще бы! Как ему меня не знать, — ответил Лева Кравец. — Меня вся прислуга Алексеевых знает.
— Откуда же? Вы здесь бывали?
— Возможно, — ответил он, по своему обыкновению, загадочно. — Сережка Алексеев единственный сын и наследник… А мы с Сережкой — вот так.
Он переплел средний палец правой руки со средним пальцем левой, чтобы показать, какая между ними была дружба.
— Как же вы с ним познакомились?
— Мало ли с кем я был знаком!.. Мы с ним вместе учились у Серафимы Павловны…
— И вы здесь бывали?
— Считай, что каждый день.
— Чем же кончилась ваша дружба?
— Чем кончилась? — Он усмехнулся: — Развела судьба.
И загнал шар в лузу.
До игры на бильярде со мной он, разумеется, не унижался. Не позволял мне даже взять кий в руки.
— Брось, брось, сукно порвешь, — говорил он мне. — Подай мелок.
И я покорно подавал ему мелок. Я все сносил от него, хотя мне это вовсе не нравилось. Но что было делать? Я знал, что стоит мне проявить строптивость, и дружбе моей с Варей конец. Навсегда, бесповоротно.
Варя приходила раньше Левы Кравеца и ждала. Она вся была полна ожиданием. Сидя за своим столиком с пером в руке, она прислушивалась. Поминутно вскакивала и выглядывала за дверь. Если он долго не приходил, она становилась все беспокойнее. На мои вопросы она переставала отвечать — просто не слышала их. Когда наконец за дверью раздавались его шаги, она менялась в лице. Глаза ее озарялись торжеством и радостью. Но только на мгновение. Чем ближе стучали шаги, тем явственнее радость сменялась робостью. Когда он входил, она взглядывала на него почти с испугом.
— Ты заметил, какой он сегодня бледный? — шептала она мне.
Или:
— Ты заметил, он чем-то недоволен? Что-то его огорчило…
При нем она бывала молчалива. Но ни на мгновение не забывала, что он здесь, рядом, и безмолвно, как бы исподтишка, следила за ним. Когда он играл на бильярде, она, сидя в библиотеке, все приподымала голову и вслушивалась в стук шаров. Когда мы сидели с ним за шашками, она, в каком бы конце комнаты ни находилась, искоса поглядывала на его склоненную голову, на его руки. В конце концов, не выдержав, подходила к нему и останавливалась у него за спиной. Так простоять она могла очень долго. Иногда, к моему отвращению, он протягивал руку и начинал небрежно играть концом ее косы. Он подносил конец косы к своему рту и дул на него, шевеля волоски своим дыханием. В эти минуты я ненавидел его особенно сильно.
