Рудин прожил бессмысленную, ненужную ему жизнь. Его даже Наталья осудила, — самое ужасное, что могло случиться с человеком, по мнению Тургенева. В его сочинениях всегда молодая девушка играет значительную роль.
В "Накануне" идеальная Елена отдает предпочтение воинственному Инсарову перед художником Шубиным и ученым Версеневым. В "Нови" нерасположенный к битвам Нежданов принужден уступить место при Марианне Соломину. И Наталья прогоняет Рудина, как только подмечает в нем недостаток храбрости. Тургенев находит такой порядок вещей идеальным и открыто держит сторону всех этих женщин. Он словно хочет нам сказать: так всегда было, так всегда будет, — женщины всегда отдают предпочтение военным, сильным людям, даже в мире животном самка спокойно глядит, как дерутся между собой самцы, и потом отдается победителю.
В романах Тургенева женщина является и судьей и вместе наградой для мужчины. Если женщина отвернулась или выразила свое презрение мужчине, значит, наверное, он сам по себе ни на что не годится, лишний человек, для которого нет спасения и надежды: ему остается только занять место в мировоззрении. Туда и попал Рудин, там никому нет отказа, как бы плох он ни был, и как бы неудачно ни сложилась его судьба.
Взгляд истинно идеалистический и возвышенный. Этого никто не станет, конечно, отрицать, кроме разве Чулкатуриных [Герой повести "дневник лишнего человека т.5, стр. 208-271.], Рудиных и им подобных людей. Но кто спрашивает их суждений? Идеалистическая истина тем и сильна, что она совсем не обязана считаться с лишними людьми. Наоборот, люди обязаны с нею считаться, ей повиноваться. Хочет Рудин или не хочет, мировоззрения ему не миновать. Правда, может быть, идеалисты не так уж виноваты, как это кажется иногда.
Пожалуй, идеалисты с радостью заменили бы свои отвлеченньие дары более реальными, если бы это было в их власти. Толстой в молодости хотел просто "осчастливить" весь человеческий род и только под старость, убедившись, что осчастливить он не может, стал говорить об идеале самоотречения, резиньяции и т.д. И как он сердится, когда люди не принимают его учения, не признают его своим благодетелем! А ведь, может быть, если бы Толстой, вместо того, чтобы выдавать свое учение за превосходное разрешение последних вопросов, говорил бы о невозможности их удовлетворительного решения, и открыто признал бы, что он никого не в силах облагодетельствовать, — его бы охотно слушали и меньше бы возражали. Теперь же он раздражает преимущественно тем, что не умея облегчить ближних, требует, чтобы они считали или, по крайней мере, притворялись получившими облегчение или даже осчастливленными им. Но на это мало кто соглашается: с какой стати добровольно отказываться от своих прав, — ведь право бранить свою судьбу, не Бог ведает как много, но все же чего-нибудь да стоит.
