— Спятил! — Гошка даже подскочил на диване. — Еще неизвестно, может быть, Сашка и не выдаст… Идти в милицию! Да меня туда пирогом не заманишь!..
Сашка вернулся домой во второй половине дня в сопровождении отца и матери. Витька и Гошка — они дежурили в парке — не смогли с ним перекинуться ни одним словом. Сашка шел, низко опустив голову, и смотрел под ноги. Лицо у него было непроницаемое. Зато выразительное лицо дяди Кости — Сашкиного отца — не предвещало ничего хорошего. У Людмилы Григорьевны — красные глаза, в маленьком кулачке зажат мокрый носовой платок.
У подъезда Сашка замедлил шаги и оглянулся. Гошка стал было на пальцах что-то объяснять ему, как глухонемому, но младший Ладонщиков не успел ничего ответить, так как получил крепкий подзатыльник от старшего и пулей влетел в подъезд.
Немного погодя из их раскрытого окошка послышался густой раздраженный голос дяди Кости, жалобное бормотание Людмилы Григорьевны и после небольшой паузы отчаянные Сашкины вопли. Ребятам показалось, что они даже слышат свист ремня.
Гошка и Витька переглянулись. Лица у них стали унылыми.
— Он сейчас отмучается, а у нас все еще впереди, — сказал Гошка. Он даже побледнел.
Крики было прекратились, а потом возобновились с новой силой. По-видимому, старший Ладонщиков минутку передохнул, смахнул пот со лба и снова взялся за ремень.
— Говорят, что битьем ничего не добьешься, — сказал Витька. — А сами лупят нашего брата почем зря.
— У моего бати ремень узенький, как свистнет… Когда я наверняка знаю, что меня будут драть, надеваю трое трусов и двое штанов, — сказал Гошка. — Одни из чертовой кожи. А чтобы не подумал, что мне не больно, ору изо всех сил.
— Орешь ты здорово, — сказал Витька. — На всю улицу слышно.
Гошка уставился на Витьку, даже лоб наморщил.
— Погоди, а почему я ни разу не слышал, как ты кричишь? Терпишь, да?
— Видишь ли, — сказал Витька. — Меня никогда не бьют.
— Рассказывай сказки. Наверное, руку кусаешь?
— Это еще хуже, когда не бьют, — сказал Витька. — Наказали тебя, ремень повесили — и все кончилось. А когда тебя за человека не считают, не разговаривают с тобой, это, брат, похуже, чем любая порка.
— Я согласен, чтобы со мной год не разговаривали, лишь бы не били, — сказал Гошка.
Сашка наконец перестал кричать. Экзекуция закончилась. Правда, еще некоторое время доносился густой голос дяди Кости, перемежаемый звучным всхлипыванием. Потом и это кончилось.
— Теперь три дня на улицу не пустят, — сказал Гошка. И тут они увидели Толика Воробьева. Он как ни в чем не бывало вышел из дома с огромным куском хлеба, густо намазанным маслом. Как же они забыли про Толика?
