Песня тянулась. Алексей Леонидович освоился с первыми впечатлениями, и теперь в душе его вставало смутное воспоминание о чем-то похожем, однородным с тем, что пела Лала… Да! конечно, это было так — там, в Москве. Давали юбилейный обед знаменитому актеру. Потом — пьянство, "Яр", "Стрельна", глупые и пошлые песни современных цыган, потом — уже под утро — чаепитие в каком-то плохоньком цыганском трактирчике в Грузинах. Все злы с похмелья; раскаяние и стыд… дурно… противно… И вдруг — стон, другой… и целое море звуков, плачущих так же, как плачет теперь Лала. Все встрепенулись. Кто был пьян, вытрезвился. Кому хотелось спать, потерял сон.
— Что это?!
— Это — "Участь"-с, — с растроганной почтительной улыбкой доложил буфетчик.
— Какая "Участь"?
— Кочевая цыганская песня. Она нигде не поется, никем не записана. Только у нас и хранится ее старый вал: еще с сороковых годов, бережем его пуще глаза, чтобы не стерся: всего раз в сутки и ставим, в семь часов утра — да и то, коли есть хорошие господа, которые в состоянии понимать…
Лишь слушая эту "Участь", Дебрянский впервые понял, что прав был Алексей Толстой, когда слышал в цыганских песнях
Бенгальские розы,
Свет южных лучей,
Степные обозы,
Полет журавлей,
И грозный шум сечи,
И говор струи,
И тихие речи,
Маруся, твои…
И сейчас — в ответ на песню Лалы — стихи просились снова на память. Лала оборвала песню на высокой ноте, которую сперва тянула долго-долго, и вслед за нею протянуло ее эхо в прибрежных скалах. Дебрянский открыл глаза. Ему на минуту было незнакомо и странно, что вокруг море и лунное небо — и все это блестит. Все были растроганы. Зоица — сама не своя — подбежала к перилам, перегнулась за них и закричала голосом, полным счастливого волнения:
— Лалица, да иди же к нам, дорогая, радость моя! Ты уже давно не пела так хорошо!..
И когда Лала показалась в дверях, Зоица бросилась к ней и припала на грудь ее прекрасною своею головою.
— Выплакалась? — с доброю усмешкою встретил Лалу Вучич.
Лала тоже улыбнулась. Лицо ее было светло и важно, глаза полны вдохновения. Она, должно бьть, уже готовилась лечь в постель, потому что сняла свои дукаты и распустила волосы, закрыв ими, как черною тальмою, всю спину. В этом наряде, с блестящими змеями вокруг горла, пояса и голых рук, она показалась Дебрянскому почти прекрасною.
— Петь вам или говорить? — мягко спросила она, торжественно поднимая гитару.
— Как хочешь, тебя неволить нельзя, — тихо отозвался Вучич.
