Пытался он челобитную царю подать, Симеону Бекбулатовичу, да только не такое это простое дело - дотянуться до царя. Аудиенции людишкам калибра Калашникова царь не давал, по протоколу не положено. Бояре, что имели доступ к Бекбулатовичу, прослышав, что дело касается Малюты, наотрез отказывались передать челобитную, не прельщаясь ни соболями, ни златом-серебром. Посылал Калашников челобитную и почтой простой, и почтой фельдъегерской, и почтой голубиной, но тщетно. С отчаяния обратился купец к заветной книжке заклинаний и волшбы, в ней и узнал, как докричаться до царя. Вечером полной луны пошел он в старый-старый чулан, заросший паутиною, в ту паутину крикнул свои укоризны - и стал ждать. Часа не прошло, как явился усатый фельдъегерь и принес пакет запечатанный, а в пакете - царево письмо, мол, так и так, царь разделяет скорбь, но нужно понимать: есть презумпция невиновности. Лучше отпустить десять виновных, нежели наказать одного невинного, таков наш русский закон, а он, хоть и царь, закону повинуется и перед законом немеет. Поскольку нет твердой уверенности в вине малютинского зятя, а, напротив, есть сомнение, то и речи о наказании вести не должно. Дата, подпись.
Другой бы это письмо в рамочку поместил, на видное место повесил, а Калашников в сердцах скомкал, да в угол бросил, и той же ночью пошел на Кукуй, где жили иноземные купцы. Хотел и в самом деле фряжскую фузею сторговать, да по пути напали на него злые люди, стукнули по голове, подвезли к реке, порытой льдом (на дворе уже стоял декабрь), где и бросили в прорубь, приговаривая: не суйся, куда не след.
И кажется Калашникову, будто несет его по темному коридору, и великая стынь борется с ним, сковывая члены, язык, мысль. А в конце коридора - свет, и голоса любимой жены и малого дитяти. Он - к ним тянется, но течение несет мимо, во тьму, в которой лишь малиновые огоньки мерцают. Тогда он успокоился сердцем, перестал противиться неизбежному и пустил стынь в душу.
Очнулся Калашников от того, что чужие руки нещадно мяли и щипали его иззябшее тело. Оказывается, течением вынесло его верстой ниже в другую прорубь, и бабы-портомойки ухватили Калашникова, вытащили, отнесли в избу, раздели, влили в горло горячего хлебного вина и растирали, покуда не привели в чувство.
Купец поблагодарил спасительниц и отправился восвояси. Как он не умер, проведя в воде с полуночи до утра? Знать, такой ему жребий. Стал он спокоен и холоден, прекратил искать справедливость, и вдругорядь его топить передумали: покорность купца пришлась кому-то по душе, сломать всегда слаще, чем убить.
