Как описать эту шляпу? И зачем? Когда моя голова достигла, не скажу окончательного, но максимального объема, отец сказал мне: «Идем, сынок, мы купим твою шляпу», словно с незапамятных времен она существовала в каком-то заранее обусловленном месте. Он подошел прямо к шляпе. Я лично не принимал участия в обсуждении, как, впрочем, и шляпник. Меня всегда интересовало, не ставил ли он себе целью унизить меня, не завидовал ли мне, который был юн и привлекателен, ну, по крайней мере свеж, он-то уже был старый, обрюзгший и фиолетовый. Впредь с того дня мне запрещалось выходить с непокрытой головой, с развевающимися по ветру чудесными каштановыми волосами. Иногда, в каком-нибудь укромном переулке, я, весь дрожа, снимал ее и нес в руке. От меня требовалось утром и вечером ее чистить. Мои сверстники, с которыми, несмотря ни на что, я был принужден общаться, высмеивали меня. Но я сказал себе: в действительности дело не в шляпе, они потешаются над шляпой просто потому, что она чуть поярче остальных, и у них нет вкуса. Я всегда поражался отсутствию вкуса у своих современников, я, чья душа с утра до вечера терзалась в попытках обрести себя. Но так же вероятно, что они просто были добры, как те, что высмеивают горбуна за длинный нос. Когда отец умер, я мог избавиться от этой шляпы, ничего больше меня не удерживало, кроме меня самого. Но как же описать ее? В другой раз, в другой раз.
Я встал и пошел. Не помню, сколько мне было лет. В том, что только что произошло, не было ничего сколько-нибудь примечательного. Это ничему не стало ни могилой, ни колыбелью. Или, точнее, это напоминало столько могил, столько колыбелей, что я теряюсь. Но, кажется, я не преувеличиваю, когда говорю, что был во цвете лет, т. е. полностью сохранял свои физические и умственные потенции. О да, их я сохранил великолепно. Я пересек улицу и повернул назад к дому, который меня только что извергнул, я, который, уходя, никогда не возвращается. Как было прекрасно! На окнах цвели герани. Они годами занимали мои мысли. Особенно меня всегда восхищала одна дверь в доме, на самом верху крошечного лестничного пролета. Как описать ее? Это была массивная зеленая дверь, погружавшаяся летом в своеобразную полосатую бело-зеленую нишу, в двери была дыра от громогласного кованого дверного кольца и щель для писем, последняя от пыли, мух и синиц была прикрыта латунным козырьком, снабженным пружинками. Довольно описаний. Дверь находилась между двух колонн такого же цвета; на той, что справа — звонок. Занавески свидетельствовали об отменном вкусе. И дымок, поднимавшийся из трубы, казался голубее и печальнее соседского. Я взглянул на 4-й, последний, этаж и увидел, что мое окно вопиюще открыто. Генеральная уборка шла полным ходом. Через несколько часов они закроют окно, задернут занавеску, а помещение пропшикают дезинфекцией. Я знал их. Я бы с радостью умер в этом доме. Точно наяву я видел, как открывается дверь, и появляются мои ноги.
