Заговорил Миша, вернее, теперь уже Михаэль, конечно, по-немецки, что ему самому казалось совершенно естественным — не этого ли от него хотели взрослые? По-русски он больше не говорил никогда, хотя и мог читать русские книги — что-то сломалось в гортани, перелом невидимой косточки не позволял ему теперь произносить буквы «ы» и «щ», смягчать согласные и делать твердой «р». Психолог, которую звонок мамы Михаэля заставил подскочить от радости, записала вечером в свою тетрадь: «Лишь исчезновение почвы для конфликта и возвращение «status quo» во взаимоотношение матери и сына сделало для него возможным использование речи для общения. Давление, стресс, страх, вызвавшие блокировку речевой функции, имели и еще одно следствие: период молчания стал в некотором роде инкубационным периодом, во время которого шла перестройка речевого аппарата под структуру немецкого языка». Отставив карандаш, она подумала и дописала в скобочках: «мать, сука, все же добилась своего».
Скоро город уснул, неся на ладонях мальчика и его маму, Свена, спящего рядом с приглашенной в гости шоколадной кандидаткой в жены из далекой южной страны, психолога Кострову, многих других, перекатывающихся в его руках как горошины. Где-то в России, отряхиваясь от известки и гнили, из подвала вылезла гусеница, медленно доползла до маленького круглого дворика и взмыла в небо, превратившись в ангела.
