перед ним человек и зверь!
Клинок поднялся еще чуть выше, слегка покачиваясь. Его острие описало медленный полукруг, и при этом шип, который предназначен для рукояти, описывал, соответственно, полукруг меньший. Как если бы насажана уже была рукоять и ее держала невидимая рука – испытывая клинок на вес, проверяя правильность распределения массы.
Но нет. Мне это только представилось – невидимая рука… Мы склонны подгонять новое, вдруг открывающееся глазам, под уже известное. Или хотя бы тому подобное. Движение же клинка не было таково. Он жил… ведь он стоял в воздухе, как стоит рыба, неподвижно, в потоке. Поигрывал сам собою… Да, он… пробовал себя сам!
Пес прыгнул. Страх перед неизвестным – как странно – не удержал его. Видимо, им овладела ненависть к неизвестному – то единственное, что позволяет преодолеть сей страх. Усиливающаяся дрожь била, не отпуская ни на мгновение, мои члены. Я видел происходящее совершающимся донельзя медленно. И острота зрения возросла вдруг так, что я различал волос, плывущий в воздухе… что увидел, как разрубило его надвое в неудержимом своем стремлении острие!
Они встретились – летящее вперед тело моего пса и этот живой клинок. И тело было отброшено. И… в воздухе замерла сталь, мой зверь – еще оставался жив, но я видел, насколько непоправимо глубоко лезвие вскрыло плоть!
И это было единственное мгновение моей жизни, в которое и я тоже пережил ненависть к неизвестному. Разделил чувство, роднящее существа земли, но бывшее для меня – до сего – немыслимым.
Однако и тогда я, как помню, не до конца сроднился со всем живым. Ведь ненависть не дала безумия, краткого багрового исступления, в котором сгорает разум. Притом, что мои глаза наблюдали страдания существа, мной вскормленного. И я бы согласился с людьми, если бы способен был в этот миг думать о постороннем. С людьми, которые шептали вослед за моей спиной: «а все-таки он не наш – он кузнец…»
Безумие ведь не различает, а я вот знал, за что ненавижу меч. Нет, не за самый даже удар его, а за то, что неумело был нанесен, что не получилось у лезвия отобрать жизнь чисто, не заставляя платить страданием.
И почему-то я верил, что справедливо будет сказать про этот живой клинок: не сумел. И клеветою было бы заявить, что не захотел он.
Тяжелый предсмертный крик вышел из горла пса, и остановились глаза его, а я понял, что от бессилия кричу сам, и был не в состоянии унять вопля, покуда ни ударила распахнутая дверь в кузницу: ворвался мой подмастерье, решительный и нескладный, но много более молодой и сильный, чем я.
