Поначалу "бунтовщики" посчитали это большой удачей — они надеялись, что когда подстрелят первого тюленя, де Герлах сдастся окончательно и разрешит его приготовить. Но их ожидания были напрасными: известие об убитом тюлене вызвало у начальника экспедиции новую бурю негодования, а узнавший о его реакции кок наотрез отказался даже притрагиваться к тюленьему мясу. Все же через несколько дней Амундсен и его старший товарищ снова взяли ружье и веревки, отправились к краю льдины, на которую любили выбираться морские звери, и вернулись оттуда со второй, еще более крупной тушей. А потом охота стала у них чем-то вроде традиции. Она не всегда бывала успешной, но все же куча убитых тюленей и пингвинов постепенно росла. Хотя в то, что руководство экспедиции переменит свое решение, ни Кук, ни Амундсен уже не верили, как и в то, что на их сторону переметнутся члены команды. Тем не менее, что-то заставляло их время от времени заряжать ружья и отправляться выслеживать новую жертву. Не потому, что они надеялись когда-нибудь ее съесть, не из-за того, что им больше нечем было заняться на вмерзшем в лед судне — просто они оба откуда-то твердо знали, что должны собраться, одеться в самые теплые меховые костюмы и притащить к кораблю новую, тяжеленную порцию мяса. Так было нужно — и все.
Дверь каюты Люсьена с глухим стуком захлопнулась, и охотники на тюленей снова оказались на вымороженной палубе. Переглянувшись, они молча зашагали дальше, к двери следующей каюты. Кук, не стучась, вошел внутрь, Амундсен протиснулся следом. Они оказались в полутемном и, на первый взгляд, пустом тесном помещении. Cлабые лучи света проникали туда через иллюминатор, в который было видно сумеречное звездное небо — керосиновых ламп на "Бельгике" было слишком мало, и они имелись далеко не в каждой каюте. В этой почти полной темноте с трудом можно было разглядеть двух неподвижно лежавших на койках мужчин, закутанных в уцелевшие розовые одеяла. Еще труднее было понять, живы они или уже покинули этот мир, таким тихим и слабым было их дыхание. Однако Фредерик Кук как будто чувствовал, что его подопечные не только не умерли, но даже и не спали: он с порога уверенно направился к одной из коек, присел рядом с лежавшим на ней матросом и осторожно приподнял угол закрывшего его с головой одеяла.
— Ну как ты? — спросил он больного таким ласковым голосом, словно разговаривал с ребенком. Тот в ответ издал едва слышный, похожий на щенячий скулеж, стон, но даже не шелохнулся. Зато второй обитатель каюты, услышав голос врача, вдруг громко и злобно, по-звериному, зарычал и принялся ерзать на своей койке. Одеяло, которым он был накрыт, съехало в сторону, открыв такой же, как у всей остальной команды розовый костюм и толстые грязные веревки, крепко обхватившие его худое тело и намертво прижавшие его к койке. Руал на всякий случай шагнул к его постели и приготовился, если понадобится, придержать рвавшегося на свободу матроса, однако тот был связан на совесть и не мог даже немного приподняться, не говоря уже о том, чтобы вскочить с койки. Очевидно, несчастный и сам уже давно понял, что ему не порвать и не развязать веревки, потому что после нескольких привычных рывков он перестал дергаться и снова пронзительно заревел и заскрежетал зубами. На что его тихий сосед по комнате ответил новым жалобным и всхлипываниями.
