– Почему бы и нет? – пожала плечами Лидия. – В самом деле – почему бы нет?! Для начала сообщи ему, что я больше не вернусь в Париж, и вообще – я давно полюбила другого.
Вообще следовало бы сказать – «других», но Лидия решила не обращать внимания на частности.
– Да-да, так и скажи, – напутствовала она Надежду. – Сообщи, что он теперь свободен, а стало быть, волен распоряжаться своей жизнью как угодно, любить кого угодно… хотя бы тебя!
На этой светлой ноте подруги расстались, и Надежда, едва прибыв в Париж, немедленно процитировала мсье Дюма-фису слова его бывшей возлюбленной.
Услышав о том, что Лидия «давно полюбила другого», молодой драматург отуманился так, что Нарышкина мысленно простилась с надеждами. И все же у нее достало храбрости произнести последнюю фразу: «Он волен любить кого угодно… хотя бы тебя!»
Опущенные светло-голубые глаза поднялись и внимательно, оценивающе уставились на Надежду. И свершилось чудо: словно впервые в жизни Александр не просто увидел, но разглядел подругу своей бывшей любовницы…
Ну что ж, ему было не привыкать «любить по-русски», и он даже обнаружил кое-что общее между подругой прежней и подругой нынешней, между этими «русскими дамами, которых Прометей, должно быть, сотворил из найденной им на Кавказе глыбы льда и солнечного луча, похищенного у Юпитера… женщинами, обладающими особой тонкостью и особой интуицией, которыми они обязаны своей двойственной природе – азиаток и европеянок, своему космополитическому любопытству и своей привычке к лени… эксцентрическими существами, которые говорят на всех языках… охотятся на медведей, питаются одними конфетами, смеются в лицо всякому мужчине, не умеющему подчинить их себе… самками с низким певучим голосом, суеверными и недоверчивыми, нежными и жестокими. Самобытность почвы, которая их взрастила, неизгладима, она не поддается ни анализу, ни подражанию…»
И тем не менее он был аналитик, как все писатели и поэты (ведь поэт, как будет сказано лет через пятьдесят после описываемых событий, это человек, называющий всё по имени, отнимающий аромат от живого цветка… и будет это сказано, между прочим, русским поэтом!).
Позднее в письме к Жорж Санд Дюма-сын так опишет свои впечатления от Надежды Нарышкиной, которую очень любил называть княгиней, хотя она не была титулованной особой (впрочем, общеизвестно, что для иностранцев все русские – князья, так что заблуждение понятное… другое дело, что Надежда любовника ничуточки не разуверяла, а может быть, и сама отводила ему на сей счет глаза, уповая на то, что проверить ее родовую грамоту на княжение невозможно, да и к «Бархатной книге»
