черт бы его побрал.
Движение оживилось, набрало скорость, но более организованным от этого не стало, так что приходилось все время быть начеку. Однако и образ девушки, случайно увиденной им всего пару мгновений назад, никак из головы не шел, и Реутов уже знал, почему. Великая, конечно, вещь подсознание, но без осознания все-таки не более чем источник головной боли. Тут Фройд[6] был прав, даже если в другом ошибался. И осознав, что же, на самом деле, произошло с ним на дороге, ни о чем другом, кроме этой вот незнакомки, думать Вадим уже не мог. Так что, день, можно сказать, не задался с самого начала.
Он не помнил, как добрался до университета. Ехал, как в тумане, всецело погруженный в свои мысли, а, если уж вовсе на чистоту, то и не в мысли даже, а скорее, в переживания. И то, что он ни в кого не врезался, не подставился сам, и даже правил дорожного движения нигде не нарушил, было одним из тех маленьких чудес, которые в суете жизни мы редко замечаем и почти не умеем ценить. Не оценил и Вадим, "не просыпаясь", отбывавший следующие шесть часов в "присутствии". Вот вроде бы и делал все, что обязан, и лекцию третьекурсникам прочел, и с коллегами пообщался, и даже отчеты своих ассистентов просмотрел, но был ли он в это время с ними? Очень сомнительно, потому что, на самом деле, был он от них в это время очень далеко, и долго продолжаться такое раздвоение личности не могло.
Сломался Реутов на своей докторантке Иршат Хусаиновой. Он вдруг отчетливо понял, что не может больше длить этот выматывающий душу "бег в мешке", и, извинившись перед ни в чем не повинной женщиной, сослался на головную боль и сбежал домой. А, добравшись до своей неухоженной и не убранной, но потому и уютной, во всяком случае, для него самого квартиры, первым делом хватил полстакана армянской анисовой водки, оказавшейся по случаю в холодильнике, и, закурив, очередную – какую-то там по счету – папиросу, принялся искать на антресолях коробку со старыми фотографиями. Искать пришлось долго – эту коробку он не открывал уже лет двадцать – но охота, как говорится, пуще неволи. В конце концов, два раза едва не загремев с табуретки, поставленной на стул и заменявшей ему, таким образом, стремянку, нашел, разумеется. Спустил коробку на пол и вдруг понял, что не может ее открыть. Пришлось снова идти на кухню, варить кофе – на этот раз по всем правилам – открывать находившийся в стратегических запасах валашский коньяк (подарок одного хитрого деятеля из Кишинева, книжку которого через "не хочу" Реутову пришлось рецензировать в прошлом году), и только как следует, вооружившись, он возвратился к исходной точке.
