С того дня и родилась у меня мечта стать летчиком, стать человеком-птицей. И я еще сильнее полюбил небо.
Сегодняшнее небо мне не нравилось. Угрюмое, неприветливое, ненастное, оно хлестало меня по глазам мокрыми космами раздерганных туч, врывалось в наушники чьими-то сердитыми голосами и лающими выкриками на чужом языке. Ай-гав-юю-гав! А следом — тяжелая возня, будто кто-то принимался кого-то душить, судорожные всхрипы и завывание.
Треск, писк, визг, невнятная скороговорка, протяжные стоны, обрывки умопомрачительной музыки — весь этот содом мешал сосредоточиться, выбивал из равновесия. Я подозревал, что такой кавардак в эфире подстроен нам нарочно, и все равно нервничал, напрягался, терял координацию при работе рулями. А выключить радиоприемник не имел права. В групповом полете главное — внешняя связь. Непрерывная и четкая внешняя связь с командиром группы. С флагманом.
Наш флагман — старший лейтенант Карпущенко. Он пока что молчал. Он, пожалуй, терпеливо молчал. Мы шли за ним в боевом порядке «клин пятерки». Слева — Пономарев, справа — я, за нами — Зубарев и Шатохин. Только какой там, к дьяволу, боевой порядок — одно название. Боясь оторваться от ведущего и в одиночку заблудиться над незнакомой безориентирной местностью, каждый из нас норовил держаться поближе к нему, и получался не клин, а строй-рой. Это грозило нечаянным столкновением, а Карпущенко все-таки молчал. Он лишь изредка грозил нам из своей кабины кулаком и махал рукой, требуя отойти на положенную дистанцию. Я то отставал, то снова догонял его и однажды проскочил, вырвался вперед, словно решил вести группу сам. Так в журавлиной стае при долгом перелете ведомые временами подменяют уставшего вожака. Но даже журавли делают это лишь по определенному сигналу, с согласия самого вожака, А я нарушил дисциплину строя как легкомысленный выскочка. Пришлось почти полностью убрать обороты моторов и, до хруста в позвонках вывернув назад голову, виновато ожидать возвращения флагмана на свое место.
Ведущий должен был появиться слева, влево я и смотрел. А когда спохватился и глянул вправо, по коже продрал мороз. Оттуда, вырастая на глазах и закрывая своей многотонной тушей все небо, на меня юзом пер огромный, с закопченными до черноты гондолами, бомбардировщик Шатохина. В какой-то момент я различил за остеклением кабины его ошеломленное лицо. Он, вероятно, тоже слишком поздно заметил наше опасное сближение и впопыхах попытался разом переложить машину в обратный крен. Однако тяжелый корабль, медленно выворачивая грязное, усыпанное заклепками брюхо, мчался теперь в мою сторону по инерции.
