К о с т и к. Господа! Так нельзя же!
О н у ф р и й. Оставь, Костя, теперь его все равно не остановишь. Говори, Гриневич, отводи душу.
Г р и н е в и ч. Господин Стамескин, скажите, пожалуйста: почему это вы, когда все мы пели, изволили молчать?
Смех.
Б л о х и н. Верно!
Г р и н е в и ч. Нет, вы не смейтесь, это гораздо серьезнее, чем вы думаете. Мне обидно, потому я и говорю! Я человек робкий, но я не могу молчать, когда господин Стамескин из прин-н-ципа не желает петь. Ведь он не только не пел, а он нас осуждал – верно, господин Стамескин, или нет?
С т а м е с к и н (после некоторого молчания). Верно.
О н у ф р и й. Вот он римский-то нос, Сережа! Строгий профиль.
Шум, смех, восклицания:
– Какая ерунда.
– Тогда не только пение, тогда все искусство нужно послать к черту.
– А птицы могут петь?
– Какие птицы?
– Петухи, например. – Господа, нужно серьезно… Стамескин, объяснитесь. – Тише. Тише.
С т а м е с к и н. Извольте… Я не вижу цели в том, что вы называете вашим пением. Этими ритмичными звуками, то протяжными, то быстрыми, действующими как наркоз, вы только опьяняете себя; и то плачете вы, как пьяные люди, то смеетесь, но ни доверия, ни уважения к себе не внушаете. И для того, кто стремится к настоящей борьбе и знает, куда он идет, для того всякая песня вредна…
Г р и н е в и ч. В бой идут с музыкой!
С т а м е с к и н. Их ведут с музыкой.
Д и и а. А марсельеза? Не забудьте, Стамескин, что иногда поет целый народ, целые толпы народные сливаются в одной песне.
С т а м е с к и н. Но побеждают те, кто молчит. Ах, господа, вы видели или вам рассказывали, как целый народ с пением песен шел на своего врага, – и вам было жутко, но больше весело; а когда-нибудь вы увидите, как целый народ молча двинется на приступ, и вам станет уже по-настоящему страшно. Ах, господа: молчание храброго – вот истинный ужас для его врага.
О н у ф р и й (восторгаясь). Вот нос, Сережа!
К о ч е т о в. А как узнать, кто молчит: храбрый или трус? Трусы-то тоже не разговорчивы.
С т а м е с к и н. По действиям.
К о з л о в. Вы уничтожаете поэзию борьбы, Стамескин, вы красоту отнимаете у нее.
С т а м е с к и н (смеется слегка в нос). Нет. Я даю ей новые, простые и строгие одежды. Вместо лохмотьев из музыки и дрянных стихов я облекаю ее в грозные доспехи грозного молчания. Ах, господа: молчание – вот песнь восставшего.
Д и н а. Браво!
Многие присоединяются к ее возгласу.
Веселые голоса.
– Что, брат Гринюша, поджал хвост?
– Врет не врет, а послушать интересно. Молодец, Стамескин.
