Жестокие слова эти Иван Данилыч сказал порывисто и, конечно, необдуманно. Невольно дрожь пробежала у него между плеч; он замолчал, отошел к окну и призадумался. Гневный порыв против Трифона вновь погас в душе его — и на этот раз погас совсем. Между тем Трифон стоял ни жив ни мертв.
— Слушай, — продолжал Одоньев уже довольно спокойно: — слушай хорошо; я помню тебя давно, давно знаю, что ты за человек. Ты был всегда неуживчив с людьми… Но это еще что?.. Ты мать не почитал, негодяй!.. Старуха была кропотливая и малоумная, да ведь мать же!.. Помнишь, нечестивую руку свою ты осмелился поднять на нее?.. Помнишь это? Ну, что — скажи, простила она тебя?.. Простила и благословила?..
Старик молчал, упорно уставив взор в землю. Редкие слезы катились из глаз его.
— А, не отвечаешь! — сказал опять Иван Данилыч. — Знаю, что она не хотела благословить тебя, умерла, не простивши!.. И посмотри, что вышло: ты был крестьянином довольно зажиточным, а стал бобылем и бобылем останешься, ведь воровство не поможет, на него не разживешься… Сын твой, на которого ты много надеялся, в молодых годах умер да оставил двух детей малых, лишнюю обузу для семьи; другой сын — не в помочь, а в тягость; дочь — калека; жена умерла… Видишь ли, как господь наказует тебя за грехи? А ты святую руку его и не почувствовал?.. Бог ждал от тебя раскаяния, а ты раскаялся ли?.. Нехристь ты настоящий!.. Знаешь, почему ты под старость вором сделался? мать тебя не простила и прокляла, — бог покарал и отступился!.. И прикоснулся к мысли твоей, ко всем делам твоим сам дьявол… Он тебя осетил — и, накануне смерти, ты стал его верным слугою!
Слова эти, как громовый удар, поразили Трифона. Он упал, рыдая в голос, как женщина над гробом любимого детища. Долго лежал он и не мог слова вымолвить. Тоска душевная отзывалась во всем: в громких рыданиях, тяжело приподнимавших его старое тело, в глухих вздохах, в бессилье встать с полу. Невольно прошибла слеза и Одоньева. Душа его была умягчена совершенно, не оставалось в ней и тени гнева; напротив, она смущена была трепетным чувством сострадания к несчастному старику.
Он приподнял его. Старик стоял, шатаясь как пьяный, с смертной бледностью на лице, с помертвелым взором, с полураскрытым ртом.
— Полно, Трифон, — промолвил Одоньев тихим голосом. — Да простит тебя господь, да простит тебе все грехи твои… А я прощаю тебя!.. Не бойся, ничего тебе не сделаю, — бог тебе судья: ступай домой, не бойся!.. Ведь ты не станешь больше воровать? Не станешь, скажи мне?.. Трифон! к клятвам не приневоливаю тебя, скажи только просто — не станешь воровать?..
