Он сделался чрезвычайно неровен во всех своих действиях: иногда слезно жаловался всякому на свои несчастья, иной же раз, весь погруженный в мрачное уныние, словечка не хотел вымолвить ни с кем и ни об чем. На базары он перестал совсем почти ездить, — разве-разве понадобится купить для домашнего дела соли или другое что нужное; к соседям перестал тоже захаживать; на праздники никуда уже не ходил и к себе не пускал; на мирские сходки сначала еще являлся, но когда спрашивали его о чем-нибудь, — бывало, рукой махнет да ответит: «А что тут?.. Как мир хочет!.. Мое дело сторона… Изба моя с краю, ничего не знаю…»
Когда же случалось ему услыхать на сходке про какое-нибудь несчастие в соседстве, — например, про пожар, — он не присоединялся к общему хору сожалений, а всегда коротко возражал:
— Ну, сгорели так сгорели… Опять выстроятся… Дело это поправное…
— Вишь ты, брат, как поговариваешь!.. А у тебя случися…
— Всего случалось, — отвечал, бывало, тихим голосом Трифон.
И, сказав слова эти, он уходил домой, повесив голову и ни на кого не глядя.
Наконец, даже по позывам стариков, он чрезвычайно редко стал являться на сходки: стал он все дома заниматься каким-нибудь пустым делом: то колышки какие-то, бывало, завостривает, то хворост обрубает для топки печи, то разберет какой-нибудь старенький хлевушок на дворе, и разберет-то его без надобности, да потом опять собирает…
Скоро мужики пересветовские начали как-то дичиться Трифона, избегали всяких разговоров с ним, перестали звать его не только на мирские сходки, но даже на крестины, на свадьбы и на другие пирушки.
— Словно какой «оглашенный» стал! — говорили они, рассуждая иной раз о Трифоне, — никуда, вишь, не ходит и в церкви-то редко бывает… Допрежь того был совсем другой человек: делом все хотел заниматься…
— В руку, видишь, все ему не шло.
— Да больно уж затейлив был!.. Оно бы попроще… Ан и тово…
— И на базары частехонько езжал.
— А помнишь? с Саввушкой-то какие приятели были!
— Как же! как же!.. Да, малой! поди-кось, пропал вот Саввушка, — инда ни слуху, ни духу…
— Да ведь, кажись, перед самой-то смертью Афимьи был Саввушка у нас в деревне! Сказывают, — у Арины с Васькой Лимавским пьянствовал, а вот опосля того словно сквозь землю провалился.
— Поспрошать бы у Трифона: не заходил ли к нему в те поры!.. А то не ночевал ли?
— Эва! что его спрашивать? Вишь, какой он стал!.. Словно колдун настоящий!
— А и то молвить: кому нужда-то до Саввушки?.. Ни роду, ни племени у него. Помер, чай, спьяну, — и приняла его просто-напросто мать сыра земля…
