в отличие от обстановки «правой» части города, которую Марина слишком долго представляла наперед как место жизни без Климова, а теперь, и правда оказавшись в этой новой жизни, не могла убедить себя в реальности улиц, движущихся чуточку слишком быстро для наблюдателя и словно записанных на пленку.
Здесь же, на участке номер восемнадцать, пусть и осененном поясным портретом водостойкого врага, все совпадало с ритмом неспешных шагов и неторопливых мыслей, все здесь было пешеходным, и останки листовок о найме агитаторов, где-то расплывшиеся от влаги, где-то оставившие, словно бабочка узорную пыльцу, ворсистый буквенный клочок, вызывали приливы ностальгии. Видно было, что эти старые бумажки, расклеенные в темноте и словно попорченные светом многих миновавших дней, уже давненько никто не читает, — тем более оказалось отрадно наблюдать, как высоченная блондинка в потертом зеленом пальто и в черных клешах, похожих на два китовых хвоста, с каким-то детским любопытством разбирает наполовину всосанное щелями забора иззябшее объявление. При виде этой простодушной детки баскетбольного роста, облизывающей млечным языком разнеженный пломбир, Марина ощутила, что жизнь имеет сентиментальную ценность, не зависящую ни от присутствия Климова, ни от придуманной коммунистической партийности, которая больше не грела и ни на что не вдохновляла. Отчим пребывал в каких-то донных глубинах старческого забытья, и все предметы в комнате, включая брежневский портрет, некогда украденный Мариной с кафедры теории и практики печати, были для него не более чем его воспоминания. Эти давние вещи, покрытые тончайшей пылью, удерживались на своих местах с помощью того же магнетизма, что и слабый запах горелой спички, от которой отчим, должно быть, собирался прикурить, когда в голове его с ревом лопнул маленький сосуд. Было бы просто кощунственно побуждать это полумертвое тело к участию в жизни, пусть придуманной и не имеющей отношения к подлинной реальности; не стоило дразнить старика телевизором, от которого шея парализованного напрягалась на своих натянутых корнях и поперек корней проступал как будто давний шрам. Вероятно, иная реальность, в которой Марина и правда вступила бы в партию, потому что по-хорошему хотела быть среди ответственных и передовых, получилась у нее довольно убедительной — но в глубине души Марина всегда догадывалась, что не она, а отчим какой-то непонятной силой держит около себя свой автономный маленький мирок, и эта сила, это магнетическое поле — вовсе не иллюзия. Теперь Марина просто хотела оставить отчима в покое и сохранить себя, свои силы и кровь для кормления призрачного Климова, которого все равно не удастся забыть. Территория, которую Марина привыкла считать своей, хоть и сходила потихоньку с ума, все-таки давала ей дышать. Ей представлялось иногда, что это отдельный маленький город, в котором можно знать в лицо и по имени всех обитателей, покупать продукты в одних и тех же магазинчиках, любезно здороваться с продавцами, а новоприбывших чужаков видеть будто на ладони — как они самоуверенно топают по улицам, пользуются киосками и общественным транспортом, думая, будто ничем не отличаются от местных, в то время как их
