, горами лежали папки с делами. Морские приливы заливали нижний этаж, и разорванные тома плавали по пустынным кабинетам. Я сам много раз бродил по щиколотку в воде в этом озере потерянных происшествий, и только случайность помогла мне пять лет спустя выловить 322 просоленные морской водой страницы из тех 500, составлявших дело.
Имя следователя так и не появилось ни на одной из страниц, но было очевидным, что он — человек, снедаемый страстью к литературе. Без сомнения, он читал испанских и некоторых латинских классиков, хорошо знал Ницше — в то время модного автора среди юристов. Заметки на полях — и не только по цвету чернил — казались написанными кровью. Следователь был настолько обескуражен загадкой, поставленной перед ним судьбой, что очень часто допускал лирические отступления, несовместимые со строгостью его профессии. Особенно неестественным ему казалось то, что жизнь придумала столько случайностей, обычно запрещаемых для литературы, чтобы без помех наступила столь широко объявленная смерть. Но более всего — это было уже в конце его изнурительного расследования — тревожил следователя тот факт, что он не нашел мало-мальски правдоподобного доказательства тому, что Сантьяго Насар действительно был первопричиной всей этой страшной истории. Подруги Анхелы Викарио, соучастницы ее обмана, еще долгое время рассказывали, что она раскрыла им свою тайну до свадьбы, но не сообщила никакого имени. Для протокола они заявили: «Она рассказала нам о чуде, но не о святом». Анхела Викарио, со своей стороны, занимала ту же позицию. Когда следователь в присущей ему уклончивой манере спросил ее, знает ли она, кто был покойный Сантьяго Насар, она бесстрастно ответила:
— Он был моим автором.
Так это и записано в деле, без всяких иных уточнений — обстоятельств и места происшествия. В ходе суда, длившегося всего три дня, представитель адвокатуры от потерпевшей стороны особенно упирал на зыбкость данного обвинения. Растерянность следователя в связи с отсутствием улик против Сантьяго Насара была так велика, что проделанная им огромная работа иногда казалась исковерканной от отчаяния. Так, на странице 416 красными чернилами аптекаря своей собственной рукой он вывел на полях следующую пометку: «Дайте мне предрассудок, и я переверну весь мир». Под этим парафразом отчаяния теми же кровавого цвета чернилами он изобразил одним радостным штрихом сердце, пронзенное стрелой. Для него, как и для самых близких друзей Сантьяго Насара, поведение жертвы в последние предсмертные часы являлось безусловным доказательством ее невиновности.
