— Это тоже время покажет.
— Ты, я вижу, теперь куда лучше подготовлена к борьбе.
— О, да! Теперь бы я вела себя иначе.
— Ну, а ведешь как?
Она молчала. Потом рассмеялась:
— Глупые мы! Опять за политику! Это я так… От тебя заразилась. У вас же тут все пропитано политикой. Даже земля, даже любовь…
И в смехе и в словах ее он ясно почувствовал фальшь.
Но она уже снова склонилась над ним:
— Ты мой смелый… О, какой же сладкий!.. Мой единственный… Не побоялся, пришел. О, как же я тебе благодарна! Молчишь. Ну, не злись, прости мне еще раз, последний… А у меня к тебе даже просьба была, — сказала она после паузы. — Без всякой политики, просто так, по-дружески… Тише! О Иезу, мамуся идет сюда! Ты тихонько, кохане, а я встречу ее там…
И правда, в коридоре послышались шаги и голоса.
— О, она не одна!
Скрипнула дверь.
— Чеся, ты спишь, дочурка? Мы к тебе с паном Мукосеем.
Чеся вскочила, накинула халат и вышла из спальни в соседнюю комнату.
Седая, ссутулившаяся, но все еще быстрая на язык пани Геновефа и белобрысый, изрытый оспой, гугнявый Мукосей чувствовали себя нормально. Это ясно было Лене из их беседы за тонкой перегородкой. Сам он, запертый как блудливый кот в чужой кладовой, боялся и пошелохнуться. Сколько смеху было бы, какой позор, если бы узнали!..
А хуже всего было Чесе…
— Я же, пани, так и говорю, как с вами вчера говорил, паненочка, — гугнил Мукосей. — Больше вам не даст никто. Колхоз коли и возьмет, так за копейки, потому только на дрова, кирпич обжигать. А я из этой вашей громозды слепил бы хоть какую хатенку для своего доктора.
— А что, ваш сын — доктор?
— Э, доктор, паненочка… Десять лет таскался в Горелицу. А летось послал я его в медицинский институт. Выучится, думаю, так при всякой власти кусок хлеба будет… А ему там взяли да баллов не поставили, сколько надо. Так вот и выучился на собак брехать. В клубе теперь, заведующим. Ученые!.. Старший — так тот хоть с батьки не берет. Инженер называется, а копейки в дом не кинет. Сам, старик, знай работай да поворачивайся!..
— Пане Мукосей, давайте говорить как добрые соседи. Десять тысяч — совсем не много. Что теперь эти тысячи! Сад осенью пан продаст — вот вам и дом.
— Ай, пани, кабы это так, как вы говорите! Чего б он плакал, слеп, кабы видел божий свет? Что теперь, вот вы помянули, тысячи. Хотя бы и при Польше — человек продаст быка либо коня, так озолотится. А что сейчас?
— А ведь всё кричали, пане Мукосей, всё стонали: «Паны! Кровопийцы! Давят!..»
