Как сильно забилось мое детское сердце! Теперь-то я видел наяву то, что при слушании сказок о Мерикрисе Кирьбитьевне и Жар-птице представляло мне тогда мое возбужденное воображение.
Выдающимися чертами моего характера были страшная впечатлительность и пылкость. Мне было тогда 11 лет; я был живой, но в то же время довольно робкий мальчик, так что с высоты третьего этажа мне было страшно смотреть в окно. Когда меня звали в гостиную при гостях, я страшно конфузился, хотя при вопросах всегда отвечал твердо. Княгиня не упускала случая, чтоб представить меня своим гостям, желая сделать меня более развязным до поступления в корпус. Одевали меня всегда с особенным тщанием, и князь всегда требовал, чтобы я при нем примерял платье. Тогдашний костюм мой был какой-то полуфрачок с жилетом и большим отложным воротничком рубашки.
Общество в Москве, посещавшее княгиню, разряженные дамы и мужчины, только вскользь было замечено мною, так как я был крайне застенчив и дик. Меня каждый день отправляли гулять с кем-нибудь из лакеев; я беспрестанно расспрашивал спутника моего, особенно при виде разрушенных зданий и торчащих труб, причем выслушивал с жадностью и блестящими глазами разные народные повести, как Наполеон, прохаживаясь по Поклонной горе, ожидал городских властей с ключами города и, не дождавшись, въехал в пустынную Москву, страшно раздраженный варварами, не пожелавшими встретить его с покорностью и торжеством. Помнится, что тогда еще держался чудесно образ Спасителя или Николя Чудотворца на воротах Кремля, над вышибленными от взрыва кирпичами. Жадно слушал я, как раздраженные крестьяне управлялись с французами, попадавшими в их руки, а также о некоторых великодушных поступках тех же крестьян, подававших помощь умиравшим от ран, изнеможения и голода. Как в Бородинскую битву видели Георгия Победоносца на белом коне, ободрявшего православных воинов, и поистине чудное мужество и самоотвержение этих воинов, оспаривавших друг у друга смерть за веру и Родину, могли вызвать чудесное явление! Все эти рассказы сильно возбуждали мой патриотизм, и я уж с детства верил, что могущественнее России и мужественнее ее сынов не было в мире народа, в чем убежден и теперь; исключаю из народа офранцузившихся и онемечившихся русских.
Пробыв несколько времени в Москве, мы поехали в имение князя, село Полуектово, разоренное войною. Здесь князь занялся облегчением своих пострадавших крестьян и исправлением их жилищ. При нашествии французов семьи удалились в леса, откуда возвратились на свои пепелища. Князь приказал выдать им бесплатно лес, провиант и семена на посев. Мы поселились в доме, занимаемом управляющим, потому что большой господский дом был разорен. В нем стоял какой-то маршал, а может быть, сам Наполеон, как рассказывали тогда. Все тогда бежало, и некому было разузнавать, кто занимал дом, а знали, что тут стоял один из высших начальников. Тут мы пробыли всю осень до зимы. А чтобы доставить какое-нибудь развлечение молодой княгине, князь пригласил в Полуектово известного исторического шута Ивана Савельича, который перед занятием Москвы развозил по домам патриотические афишки по поручению графа Ростопчина. В Москве его все знали. Он разъезжал в маленькой коляске с шутовскою сбруей, в шутовском французском кафтане, провожаемый толпою мальчишек. Он был маленького роста, плотный, совершенно лысый; походка его была очень странная, как будто он подкрадывался к чему-нибудь, вся фигура его была вполне шутовская. Он и в Полуектово явился в своем шитом французском кафтане, с вышитою ермолкою на лысой голове. С каким страхом я посматривал на него, когда он крадущимся шагом вошел в гостиную, где я учился у стола и писал урок, заданный мне сестрою, которая сидела возле меня; и когда он вздумал подойти к столу и положил мне на голову руку, я так испугался, что забился в самую глубь дивана. Он знал много французских слов и в искаженном виде перемешивал их с русскими всегда шутовски и остро; тершись в большом свете, он понимал французский разговор, был умен и остер в своих шутках. Он очень не любил, если кто-нибудь относился с презрением к шутовству. Так что когда он однажды услышал, что кто-то сказал: "Только в Москве еще водятся шуты, а уже в Петербурге их нет", то он заметил, довольно дерзко, в защиту Москвы и шутов: "Почему в Петербурге нет шутов? Потому что как только появится шут, то его сейчас же посадят…" Страх мой, впрочем, продолжался недолго, и так как я был страшным шалуном, то скоро сам стал подшучивать над ним так, что иногда шут сердился и без всякого шутовства грозил пожаловаться на меня князю.
