Мы могли бы еще умножить подобные замечания и, кроме того, постарались бы показать, в чем, по нашему мнению, заключаются недостатки этой новой, созданной сэром Вальтером Скоттом драмы, особенно же ее развязки. Но романист смог бы, без сомнения, привести в свое оправдание доводы гораздо более основательные, чем те, с помощью которых мы бы на него напали, и слабое наше оружие вряд ли осилило бы такого грозного противника. Мы ограничимся лишь одним замечанием — острота по поводу прибытия короля Людовика XI в Перонн, которую произносит у него шут герцога Бургундского, на самом деле принадлежит шуту Франциска I и сказана была в 1535 году, когда Карл V был проездом во Франции. Только эта острота и обессмертила беднягу Трибуле, незачем ее у него отнимать. Точно так же, помнится нам, что ловкий прием, благодаря которому астрологу Палеотти удается выскользнуть из когтей Людовика XI, был изобретен еще за тысячу лет до того неким философом, которого намеревался умертвить Дионисий Сиракузский. Этим замечаниям мы придаем не больше значения, чем они заслуживают. Мы только удивлены тем, что на совете в Бургундии король обращается к кавалерам ордена Святого Духа, — орден этот был основан лишь сто лет спустя Генрихом III. Мы думаем также, что орден святого Михаила, коим благородный автор награждает своего храброго лорда Крауфорда, Людовик XI учредил лишь после освобождения своего из плена. Да не посетует на нас сэр Вальтер Скотт за эти мелкие археологические придирки. Одерживая легкий успех педанта над столь прославленным «Антикварием», мы не можем отказать себе в невинной радости, подобной той, которая овладела его Квентином Дорвардом, когда он выбил из седла герцога Орлеанского и померялся силами с Дюнуа, и мы готовы просить у него прощения за нашу победу, как просил Карл V у папы: «Sanctissime pater, indulge victori». [26]
Июнь 1823
Франсуа-Мари Аруэ, столь прославленный под именем Вольтера, родился 20 февраля 1694 года в Шатене, в семье судейского чиновника. Он воспитывался в иезуитской школе, и если верить слухам, один из его наставников, отец Леже, предсказал ему, что он станет корифеем деизма во Франции.
Выйдя из школы, Аруэ, в ком природная одаренность пробудилась во всей полноте и непосредственности юности, встретил суровое противодействие своим талантам со стороны родного отца и опасную снисходительность со стороны крестного своего, аббата де Шатонеф. С беспричинным, а потому непреодолимым упрямством отец осуждал всякие литературные занятия сына; крестный, напротив, хвалил его первые опыты — он очень любил стихи, особенно те, в которых был привкус нечестия и фривольности. Один хотел засадить поэта за зубрежку, как будущего юриста, другой вовлекал молодого человека в легкомысленную жизнь салонов. Господин Аруэ запретил сыну всякое чтение; Нинон де Ланкло завещала воспитаннику своего друга Шатонефа целую библиотеку. Так, к своему несчастью, гений Вольтера с самого рождения оказался во власти двух противоположных, но равно губительных сил. Одна грубо стремилась погасить священный и неугасимый пламень, другая опрометчиво питала этот пламень за счет всего того, что есть достойного и благородного в душе человека и в обществе. Не эти ли одновременные и противоположные влияния наложили свою печать на первые порывы могучего воображения Вольтера и навсегда извратили его направление? Во всяком случае они в ответе за первые отклонения от прямого пути его таланта, который бился и под уздой и под ударами шпор. Так и случилось, что уже в самом начале литературной карьеры Вольтера ему приписали довольно скверные и весьма дерзкие стишки, за которые он был брошен в Бастилию, — суровое наказание за плохие рифмы! Именно здесь, в часы вынужденного досуга, двадцатидвухлетний Вольтер набросал вчерне свою невыразительную поэму «Лига», названную впоследствии «Генриадой», и завершил превосходную драму «Эдип». Через несколько месяцев он был выпущен из Бастилии и получил пенсию от регента — принца Орлеанского, которого не преминул поблагодарить за высочайшую заботу о своем пропитании, но попросил не обременять себя больше заботой о его жилище.
