Однако в последнее время среди воплей враждующих армий слышатся трезвые голоса. Между противниками, готовыми броситься друг на друга, встали примирители с разумными речами на устах. Быть может, они будут сокрушены в первую очередь — ну что ж, именно в их рядах хочет занять место автор этой книги, даже если ему суждено погибнуть в борьбе. Он будет отстаивать свое мнение, пусть менее авторитетное, зато столь же чистосердечное. Нельзя сказать, чтобы автор не был подготовлен к самым нелепым нападкам, самым вздорным обвинениям. Среди того смятения, в котором пребывают сейчас умы, говорить еще опаснее, чем молчать; но когда речь идет о том, чтобы просвещать других и просвещаться самому, нужно думать о долге, а не об опасности. Автор готов к этому. Без колебаний поставит он самые назревшие вопросы; как фиванское дитя, он не побоится потрясать львиной шкурой.
И прежде всего, стремясь придать некоторую значительность беспристрастному суждению, посредством которого он хочет скорее уяснить вопрос для самого себя, чем разъяснить его другим, автор отвергает все эти условные термины, которыми обе партии перебрасываются, словно мячами, все эти обозначения без смысла, выражения, ничего не выражающие, туманные слова, которые каждый понимает так, как подсказывает ему его ненависть и его предрассудок, и которые служат аргументами только тем, у кого нет аргументов. Что касается самого автора, то он понятия не имеет, что такое жанр классический и жанр романтический. По мысли гениальной женщины, которая первая произнесла во Франции слова романтическая литература, это деление «относится к двум великим эрам в жизни человечества: той, что предшествовала установлению христианства, и той, что за этим последовала».[16]
Если буквально понимать это объяснение, окажется, что «Потерянный рай» — классическая поэма, а «Генриада» — произведение романтическое. Но никто еще как будто не доказал, что эти два слова, занесенные к нам г-жой де Сталь, следует сегодня понимать в таком смысле.
В литературе, как во всякой другой области, есть только хорошее и дурное, прекрасное и уродливое, истинное и ложное. А если так, то, не вдаваясь в сравнения, которые привели бы к принижению или возвеличению одного за счет другого, прекрасное[17] у Шекспира является столь же классическим (если классическое значит «достойное изучения»), как прекрасное у Расина; и ложное у Вольтера — столь же романтическим (если романтическое
