Впрочем, больше чем алтарь, его занимает орган, который играет высоко, над дверью костела; он гремит и гудит, а минутами пронзительно скрипит, как несмазанное колесо телеги. А еще Ёжи занят заботой о том, чтоб его не задавили, — такая теснота в костеле и так толкаются мужики и бабы в сермягах и тулупах. Стоя на коленях позади отца, мальчик съеживается, как только может, и смотрит на отцовскую спину в желтом тулупе, на его темную жилистую шею над мохнатым воротником, на лоснящиеся от сала волосы и голову, запрокинутую в горячей молитве. Во время службы отец не выпускает из рук молитвенника в стареньком черном переплете с золотым крестом. Дома Ёжи разглядывает его с огромным наслаждением, когда ему позволяют старшие. Однако теперь со смешанным чувством любопытства и сострадания он смотрит на другое.
Через весь костел, от одной стены до другой, проложена толстая балка, а на ней стоит высокий, чуть не до потолка, крест с распятой на нем огромной, больше человеческого роста, фигурой. И крест и фигура деревянные, они грубо вытесаны и непомерно велики. На темных волосах Христа терновый венец, а из-под него на желтые щеки и лоб стекают красные капли. Казалось бы, эта окровавленная, возвышающаяся над всеми фигура должна была внушать ему страх. Но нет, напротив, вначале она возбуждала в нем любопытство, а потом, чем дольше он смотрел на нее, тем сильней его к ней влекло. Правда, она некрасивая: желтая и сразу можно разглядеть, что деревянная; зато на ней явственно видно, что у господа Иисуса страшно болят раны… Мальчику становится жалко Христа, им овладевает неясное чувство скорбного сострадания и умиления. Но, несмотря на это, через несколько минут он уже не смотрит ни на окровавленную, страждущую фигуру, ни даже на орган. Он скучает, позевывает; от холода и запаха тулупов, смешанного с горячим дыханием молящихся, его клонит ко сну. Опустив голову, он незаметно засыпает, упершись лбом в подошву отцовского сапога. Вдруг его будит громкое пение, до того громкое, что сотрясается толстая балка, на которой стоит крест с распятым Христом, и, кажется, вот-вот рухнут выбеленные стены костела. Ксендз преклонил колени у подножья алтаря, гремит во всю мочь орган, а толпа, стоя на коленях с широко раскрытыми ртами, поет что есть силы: "Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный!" Потому ли, что все опустились на колени, или по другой причине, но только локти и бока соседей сдавили теперь мальчика так, что ему стало трудно дышать. От давки у него даже заболели плечи и спина. Тогда, напрягши силенки, со всей ловкостью, на какую он был способен, мальчик бочком протискался к отцу и, встав возле него на колени, прильнул к нему, как только мог, крепче и плотней. Отец, не оборачиваясь и не сводя глаз с алтаря, прижал его к себе так, что только голова мальчика с светлыми, как лен, волосами выглядывала из-под рукава его желтого тулупа. Теперь, чувствуя себя в безопасности, Ёжи снова слушает и смотрит. Пение становится все громче и звучнее, все явственнее слышится в нем мольба и душевная тревога. Лицо отца обращено к Христу, стоящему на балке, а круглое детское личико, выглядывающее из-под руки отца, косится то на него, то на Христа. С удивлением мальчик замечает какое-то сходство между ними. Правда, у отца нет этих красных капель на лбу, зато в глазах у него стоят крупные стеклянные слезы, а щеки у него такие же впалые и темные, как у Христа, и так же явственно видно на лице отца, что какие-то раны у него страшно, страшно болят. Почему-то ему вдруг приходит охота запеть то же, что поет отец; он ворочает шеей, прижатой толстым рукавом, и, прильнув пухлой щекой к отцовскому поясу, затягивает тоненьким фальшивым голоском: "Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный"…
