Я…
Эсмилькан-султан замолчала. Песня оборвалась на полуслове – песня, которой она, должно быть, выучилась, когда кормилица еще качала ее у своей груди. Это была та самая песня, которую пели все женщины в Константинополе. «Должно быть, – с надеждой подумал я, – султанше пришелся по душе незатейливый, мелодичный напев, а вовсе не слова ее».
Впрочем, почему бы и нет? У нее ведь и вправду есть свои рабы. Хотя бы я…
Она – моя госпожа. Я принадлежу ей. Сколько раз мне доводилось слышать, как пылкие любовники на сцене произносили те же самые слова! Но это было еще в другой… прежней жизни.
Однако даже сейчас слово «любовь» иной раз всплывало в моем сознании, когда я украдкой бросал взгляд на Эсмилькан-султан и думал о тех отношениях, которые связывают нас. И каждый раз у меня больно сжималось сердце – было в них нечто такое, что я боялся потерять. Это было для меня страшнее смерти. Восхитительная женщина была не только моей госпожой. Такие мысли проносились в моей голове в те минуты, когда я терял контроль над собой. Вернее, Эсмилькан-султан действительно была моей госпожой, но в другом, восхитительном значении этого слова. Сколько нам довелось пережить вместе! Да что там! Ради нее я бы с радостью отдал свою жизнь. В стране, оставшейся для меня чужой, она была моим единственным и самым дорогим другом…
Но нет… Любовь во всем сладостном значении этого слова, которое оно имело для меня с детства, которое я впитал с молоком матери, едва увидев свет в своей родной Италии, больше не существовала для меня. Острый нож в руках лекаря жестоко и навсегда положил конец всем моим надеждам когда-нибудь познать любовь.
Эсмилькан-султан принадлежит только мое бренное тело, напомнил я себе. Но не мое сердце, моя душа. Боль, до сих пор терзавшая меня, напомнила мне, что достаточно только выдать свои чувства – и меня ждет неминуемая и жестокая смерть.
Эсмилькан-султан обернулась. Она увидела меня, и лицо ее мгновенно вспыхнуло, сравнявшись по цвету с пунцовыми тюльпанами в китайской фарфоровой вазе, стоявшей на задрапированном шелковой тканью столике в центре комнаты. Уткнувшись лицом в цветы, Эсмилькан-султан принялась поправлять букет – наверное, в двадцатый раз за утро.
– Я слышу, паланкины уже во дворе! – воскликнула она. – О Абдулла! Что о тебе подумают, увидев, что ты не встречаешь их у дверей?!
Эсмилькан стала немолодому уже визирю хорошей женой. «Куда лучшей, чем он заслуживает», – с горечью подумал я уже не в первый раз. Впрочем, они оба с честью выполняли свой долг – в отличие от меня. А моя участь – быть главным и единственным евнухом при моей госпоже.
