Да, боги Рима сильнее этой кипящей земли и тех фракийских или еще каких-то демонов, в честь которых неистовствовал Спартак. Хвала нашим богам, Луций!
Я смотрел на Паликов и снова без жалости к самому себе, неумолимо думал об Эвдемонии. Не мстили ли Палики мне, римлянину, разбивая страстью любовной и душу и тело мое? Не мстила ли мне сиканская кровь, текущая в жилах Эвдемонии? И греческая кровь, которой в жилах ее еще больше? Не сетовал ли я на то, что в самые светлые, в самые возвышенные часы мои с Эвдемонией взгляд ее видел во мне возлюбленного мужчину, но не меня — Луция Эмилия Сабина, римлянина, ищущего смысл или осмысление бессмысленности в исследованиях ars gladiatorial Насколько разными были наши миры… Эмпедокл вошел в кратер Этны, чтобы постичь ее недра, и вулкан сожрал философа, выплюнув затем наружу его медную сандалию.
И еще показалось мне в час, когда я смотрел на Паликов, что я вижу некое подобие самого себя — все, что оставалось от меня, было совершенно абсурдным сочетанием четырех стихий. В какой-то миг мне показалось также, что, если я останусь еще совсем немного у грибовидных всплесков расплавленной грязи, то и сам стану Паликом. Я поспешно ушел, чтобы не повредиться рассудком окончательно.
Однажды ночью в горах на западных склонах Этны я попал в совершенно особую стихию, состоящую из лая: вокруг было безбрежное море, где каждая волна была псом; был дремучий лес, где каждый листик был псом; был оглушительный камнепад, где каждый камень был псом.
Псы Гекаты рыскали всюду вокруг. Распавшиеся на тысячи живых, хотя и незримых частиц, псы Скиллы. Наконец, ей удастся сожрать меня. Эта женская стихия, явившаяся мне когда-то во сне в образе юной девушки, выпустившей из лона своего шестерых псиц, чтобы те разорвали меня во время нашего совокупления, бушевала теперь вокруг: женственность в ее самом ужасном виде заполонила весь мир.
Едва ли не самое ужасное было то, что и конь мой, в существовании которого я не мог сомневаться, тоже явно чувствовал псов: стало быть, я не сошел с ума, но и вправду оказался в некоем потустороннем мире. Или в его преддверии, где вход в царство Аида охраняет не трехглавый Кербер, укротить которого можно одной медовой лепешкой, но неисчислимая и незримая яростная песья стая.
Потом я узнал, что оказался тогда вблизи страшного святилища Адрана — Черного бога-копьеносца[216], возлюбленного Гиблейской богини, которая родила от него Паликов. В святилище Адрана выкармливают тысячи священных псов, которые в ту ночь, неизвестно как, вырвались из своего загона.
