Если б милостью Судьбы я был поэтом,
Я писал бы, как сиянье меда
Наполняет в сумерках Александрию,
Как в созвездья превращались люди,
Как в кудрях твоих застыло солнце.
Ты б стихи мои, быть может, прочитала,
И глаза твои, быть может, потеплели,
Как лучи теплеют в аметисте.
О, почему я не поэт…
Я думал бы о ней и писал бы, как наливается синевой небо и какие пурпурные закаты видны с белых плоских крыш Александрии, как ветер разглаживает ровными волнами песок Ливийской пустыни, и как вести счет ее песчинкам и поцелуям влюбленных, как свежа зелень пальм в оазисе Аммона и как свежо ржание коней, скачущих в битву, как богато мерное звучание флейт, плывущее то ли с другого берега Нила, то ли из другого мира, как мягки ее золотистые волосы…
О, почему я не поэт…
Я снова оказался у Пролива. На том берегу было множество огней, вытянувшихся вдоль моря мерцающими линиями, словно «глаза» на хвосте огромного павлина, а шесть наших кораблей застыли черными сгустками и очень медленно покачивались на волнах.
То, что я слышал в ее голосе, была истина, которая неизмеримо могущественней всех бушующих вокруг страстей и вызываемого ими ужаса.
Так я усмирил пребывавших во мне чудовищ.
Думаю, из этого моего письма ты поймешь, Луций, сколь чуждо и отвратительно мне все, что происходит здесь, по обе стороны Пролива. В последние дней десять у меня такое ощущение, что я сорвусь в какую-то бездну. Я имею в виду ту непроглядную неизвестность, по которой движется абсурдный корабль моей жизни и из которой пока что вывели меня глаза девушки с редким и красноречивым именем Эвксения, влюбленной в битву греков с амазонками.
«Историю оружия» я пока что оставил. В частности, потому, что не хочу общаться с Верресом даже опосредствованно: омерзение, которое я испытываю к нему, усиливается с каждым днем даже в те дни, когда я его не вижу.
Я знаю, что брат твой Марк вскоре переправится из Греции в Брундизий и наглухо запрет Спартака в Калабрии. Может быть, он уже в Италии. Об этом известно уже всем, и потому Спартак предпринимает отчаянные попытки переправиться на Сицилию.
Харибда вскоре исчезнет, и останется только Скилла. Иногда возникает мысль, что от этого будет еще хуже: Харибда сдерживает Скиллу. Скилла не так страшна, потому что напротив нее пребывает Харибда. Мы ведь постоянно находимся перед мучительным выбором: какое из двух зол меньше. Теперь же, оставшись одна и не сдерживаемая больше Харибдой, пока еще шестиглавая Скилла может переметнуться через Пролив и распространиться по всему миру множеством новых голов, подобно Лернейской Гидре.
