Помнишь (я знаю, ты помнишь!), как рухнуло наше знамя? Ты соскочил с коня и подхватил его, Луций. А потом снова вскочил на коня и крикнул: «Рим и Юпитер Статор!»[150]. Помню твое лицо, искаженное гневом битвы. Помню губы твои, закругленные в страстном крике. Как сверкали твои глаза, воспаленные светлым гневом! В те мгновенья, средь копий, мечей и стрел, среди вздыбленных конских тел, средь безумья войны я любил тебя, Луций!
Подо мною убили коня, я с разгону упал на колени и в паденье о землю в кровь разбил себе левую руку. Я взмолился Минерве. О чем? О любви. «О, богиня, люби меня! — прошептал я, сжимая до боли зубы. — О, богиня творенья и войн, разума и безумья…»
И тогда тоже мне нужна была любовь. Любовь жизни и смерти.
Рядом лежала германская секира. Я схватил ее, вскочил на ноги и успел первым нанести удар летевшему на меня всаднику — огромному рыжему кимвру, отрубив ему руку с занесенной такой же секирой. Он с диким воплем свалился наземь, а я подхватил с земли свой меч — наш, хорошо рассчитанный для ближнего боя римский меч (взятый нами у женолюбивых испанцев), такой приятный, и такой чувствительный в опытной руке, как тело влюбленной женщины. Я схватил свой меч и вскочил на коня орущего германца. Конь был свиреп от битвы, от потери хозяина и еще от того, что спина его была покрыта волчьей шкурой, но мне он покорился сразу: видать, почувствовал, что меня переполняла та сдержанно-неистовая сила, которая приходит в высшие мгновения любви и которой дышало твое лицо, когда ты подхватил знамя, Луций.
Я снова видел наше знамя, снова видел твое лицо. Оно было неистово и светло. Я понял, что нечто великое, что доступно только любви и войне, уже свершилось. «Я люблю тебя, так люби же меня, о, Минерва!»[151] — прошептал я любовный призыв, который в боях восклицали в дни, когда еще не было Рима, и слова мои вырвались вздохом блаженства.
Нечто великое свершилось. Мы теснили, мы гнали германцев, рубили их незащищенные спины и защищавшиеся руки, топтали копытами наших коней и катились радостной и яростной лавиной на их боевой стан. Потом я увидел, что наши пехотинцы уже сокрушили ревущий вал германских воинов и стремительно шли вперед ровными рядами, сметая всякое сопротивление. Победа сияла над нашими легионами. Рим вновь обретал свою славу.
Помнишь, что было потом, Луций? Мы видели неистовство поражения во всей его отвратительности. Германцы, эти грозные и искусные воины, державшие в страхе все страны от берегов Данубия
