Я провел в Гимере почти три дня, а затем вспомнил вдруг, что на следующий день голуби должны были возвратиться в храм Венеры Эрикины, и что Флавия, как она сказала, «естественно, будет там».
Вспомнив это, я немедленно покинул Гимеру и поспешил на Эрик.
Когда я вновь поднимался по склону Эрика, весна уже не удивляла меня: она была во мне. Во мне было ожидание чего-то нового, что старо, как мир, и с чего, собственно говоря, и начался мир. Стесихоровский стих о ласточке и весне δκα ήρος ώραι κελαδήι χελιδών звучит с такой легкостью не потому, что был создан Стесихором: так или иначе его слышит каждый человек на заре своей жизни. Стих этот превращал меня в самое простое весеннее существо, а легкость весеннего воздуха была легкостью моей души.
Я опоздал к началу священнодействия. Может быть, даже к лучшему: я застал его там, где оно завершилось в прошлый раз.
Женщины в белых одеяниях стояли на краю площадки, а толпа почитателей богини легко колыхалась в некотором отдалении. И так же взывали к богине флейты, кифары и бережно дребезжащие систры: они заранее благодарили богиню, будучи уверены, что и на сей раз чудо свершится самым обычным образом, поскольку ласки любовные, совершающиеся неизменно, как и все самые основные явления природы, в течение неисчислимых веков, в сущности своей есть чудо. И при этом закономерность свершения не лишает это чудо присущего ему всякий раз очарования.
Почему-то именно тогда, а не в первый раз я обратил внимание, что площадка перед храмом построена из огромных камней, кладка которых свидетельствует о глубочайшей древности. Мне вспомнилось предание, что это — творение Дедала[254]. Ощущение любви к древности — едва ли не самое яркое свидетельство бодрости моих жизненных сил. Это мое чувство тоже родственно эросу.
Пройдя сквозь толпу, я присмотрелся к белоодеянным женщинам, и величайшее чудо того дня вдруг свершилось для меня: в женщине, как бы возглавлявшей подобие голубиной стаи, я узнал Флавию. Наша прародительница Венера отметила меня особой милостью: эта воистину женщина, столь щедро и естественно наделенная женским умением не только зачинать жизнь, но и возрождать жизнь, даровавшая девять дней назад свободу розовой голубке, давала мне силу и успокоение своей голубиной мягкостью, настороженностью, чуткостью.
Я понял, почему ее дивные медовые волосы сразу же показались мне знакомы: девять дней назад я вобрал в себя образ этой женщины-голубки, но не сразу же распознал его. Сицилийская кара ослепления поразила меня. Общаясь с Флавией, я на ощупь искал голубку, но боялся найти женщину, радовался, что не нахожу женщину и оставался слеп, инстинктивно обращая свои сомкнутые вежды к солнцу, чувствуя его тепло и неосознанно желая λεύσσειν. И вот вежды мои отверзлись. Я видел, что Флавия была женщиной и очень красивой женщиной. Необычайно женственной женщиной. Посланной мне Венерой Победительницей.
