Однако этот яркий луч блеснул только на мгновение и тут же угас.
Замечательные своей спокойной, обнадеживающей логикой слова Эпикура, дававшие мне силу столько лет с такой чудесной убедительностью и дающие ее и сейчас, разбились вдруг о неумолимый налобник все того же, столь желанного и столь пугающего шлема с изваянием Ока Смерти. Железное полукружие шлема стало резкой гранью, остановившей вдруг всепроникающую, словно струя дыма, фразу Эпикура, в которой жизнь медленно и плавно перекатывалась в смерть, а смерть — в жизнь.
Изваянное под восхитительными грудями Сфинги-Эвдемонии, под любовной истомой на лице этого прекрасного чудовища, Око Смерти пронзало меня своим взглядом, как копье.
Тогда я увидел и другие грани между жизнью и смертью. Некая незримая рука положила на пиршественный стол незримый для других череп, и я услышал: «Помни о смерти!».
Я увидел, как незримый для других меч гладиатора-победителя под ликующий вопль «Добей его!» перерезает рывком глотку гладиатора-побежденного, и оттуда взмывает густая темно-алая струя крови.
Я увидел германских младенцев, бросаемых во имя свободы своими же матерями под колеса повозок после нашей победы на Раудийских полях, спасшей Рим от смерча варварского нашествия.
Я увидел кровь, пролитую моей рукой и твоей рукой, Луций, во всех тех сражениях, в которых мы добывали славу Риму и немного себе.
Я увидел, как Ромул убил Рема, оставив квиринам проклятие более тяжкое, чем проклятие октябрьского коня.
Я увидел, как Спартак вонзил меч в бугристую грудь своего любимого коня, и тот неистово забил вскинутыми высоко вверх копытами, пытаясь удержаться в воздухе за жизнь, отгоняя смерть.
И тогда я мысленно отверг Эпикура, хотя сейчас, когда я пишу это письмо, понимаю, что в ту минуту был несправедлив к нему, и еще я понимаю, почему, несмотря на всю мою любовь к философии, я никогда не дойду в метафоре платоновского загара до состояния негра: философию я воспринимаю слишком чувствительно. Увы, Луций!
Теперь, чувствуя себя гладиатором, я так или иначе помню о смерти каждый день, но говорю себе: «Помни о жизни».
Чириканье Сервилия продолжалось в том же духе, хотя стая воробьев уже окончательно превратилась в стадо козлов.
Несмотря на приступ моей аллергии на этих животных, я все так же сидел на месте, смотря, как они с удовольствием поглощают мелкую рыбешку, а Флавия хлещет фалернское (уже с того дня я запомнил, что она предпочитает именно этот сорт вина).
