Азал появился с тремя зайцами на выбор! Чудесный стрелок, он всех трех подбил одинаково — точно в холку. Теперь добычи хватало и на хитрую уловку, и на легкий завтрак. Правда, великан Иштагу после тяжелой дороги проглотил бы их разом десяток. Однако всемогущий рои преподнес ему последнего зайца, и следовало бы съесть его с толком — хорошо поджарив и приправив,— а не сырым и не второпях, как сделал не знавший своей судьбы великан.
У одного зверька, самого тощего с виду, я проделал отверстие в брюшке и запихнул в него хвост стрелы с оперением. Когда стрела треснула в моих руках, Азал содрогнулся и сверкнул глазами, будто мой самый заклятый враг.
С такой добычей мы крадучись пошли к селению где, по моим наблюдениям, стоял сам Гарпаг. Я изо всех сил убеждал Иштагу остаться с конями и последить за нашей удачей издали и сверху. Ведь такой великан должен наступать в полный рост, сотрясая шагами горы и долины. Как ему подкрасться к недругу, не выдав себя? Но Иштаг ничего не хотел слышать, поскольку получил приказ Кир пасти нас на расстоянии протянутого копья. В этом была ошибка царя. Кое-как удалось уговорить перса держаться сторонней тропы и не подходить к селению ближе указанного мной места, иначе бы и вовсе не исполнит нам главного веления царя, а только всем пропасть без смысла.
Как только солнце спряталось за высокий хребет, мы с Азалом подступили к селению. Я усадил его в сотне шагов от крайнего дома — прикрывать меня во время вылазки. При этом, пока еще не сгустился ночной мрак, скиф со своей позиции мог видеть крышу того самого дома, который облюбовал для постоя Гарпаг.
У тощего зайца была завидная судьба: напоследок ему предстояло стать птицей. Он влетел прямо в окошко дома. Стражники и слуги военачальника высыпали наружу с дротиками и копьями в руках и принялись кружить вокруг дома, задирая головы, будто поджидая стаю летучих зайцев. Потом они вернулись назад, не подозревая, что на крыше, прямо над их головами, вот-вот затаится лазутчик Кира.
Боясь упустить хоть одно важное слово, я вставил в дымовое отверстие трубочку из ивовой коры, прекрасно усиливающую звуки, и прислушался к голосам.
Удача сопутствовала мне: моему уху досталась самая важная часть разговора.
— Не убеждай меня, Фарасг. Вовсе ничего не ясно. Нет,— доносился старческий голос, принадлежавший, как вскоре выяснилось, Гарпагу.— Я не понимаю его совсем. Совсем! Это оперение может означать все, что угодно. И согласие, и полный отказ. То есть «мое дело — только хвост; стреляй мной куда угодно — смысла никакого, все равно острия нет».
