Но он снова: в-четвертых, говорит, Маннергейм, кавалер лично Гитлером врученного Рыцарского креста с дубовыми ветвями и мечами, обожал Ленинград, где когда-то служил при царе. Не исключено, что даже частенько декламировал Пушкина:
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой её гранит...
И потому «финская авиация вплоть до 1945 года имела приказ Маннергейма не совершать полётов над Ленинградом» (с.57). Не говоря уж о бомбежках. Вот оно что! Теперь понятно, почему Путин положил незабудки на могилу Маннергейма, а Медведев вскоре – ромашки к его памятнику.
Но позвольте, друг Солонин, о каких полётах может идти речь, если эта авиация, по вашим же словам, - всего 22 тихоходных бомбардировщика и несколько технически отсталых истребителей. А у нас защита ленинградского неба была совсем не отсталой. И откуда вам известно о запрете полётов? А это, говорит, сам Маннергейм писал в мемуарах. Ну конечно, свидетельства самого шакала с Рыцарским крестом от Гитлера о своих делах дорогого стоят.
А что значит запрет полётов «вплоть до 1945 года» - до конца войны? Но ведь известно: ещё 4 сентября 1944 года финское правительство заявило, что приняло наш добрый совет порвать отношения с Германией и выдворить немецкие войска из Финляндии к 15 сентября. И также – о прекращении военных действий против СССР с 4 сентября. А 8-го сентября в Москву для ведения мирных переговоров уже припожаловала второй раз за четыре года финская делегация во главе с председателем правительства А. Хакселем, министром обороны и начальником генерального штаба. До конца войны было ещё восемь месяцев. Для вас всё это новость, любезный?
А он, представьте, не умолкает. После того, говорит, как мы отвоевали у финнов Карельский перешеек, но подарили им Петсамо, они так полюбили нас, так жутко втюрились, что если бы мы их не огорчили бомбёжкой, то они оставались бы нейтральны, не было бы никакой блокады Ленинграда: финны регулярно поставляли бы в город свежие яйца, отменное молоко, сметану, ветчину, а замечательный сыр Viola не сходил бы со стола у счастливых ленинградцев. Мало того, и платить за это нам ничего не пришлось бы: «Богатая и крайне щедрая Америка заплатила бы финнам за поставки продовольствия для Ленинграда» (с.81). Какие тут могут быть сомнения? Подарил же, говорит, Рузвельт товарищу Сталину за красивые глаза сотни тысяч «Студебеккеров» (с.121). Так таки и подарил? Да откуда оратор это взял? Как видно, сообщил ему с того света сам Эдвард Стеттиниус, занимавшийся ленд-лизом.
