— Непременно окажусь в дураках?
— Непременно окажешься. Все оказываются.
— А вот ты, например?
— Ты говоришь дерзости, — совершенно спокойно ответил он. — Таких вопросов нельзя задавать старшим. Но если ты хочешь знать, то и я сижу в дураках, хотя предпочел бы быть в другом положении.
— А что же делать?
— Быть негодяем, — резко сказал он и отвернулся.
Он был несчастен в браке, жил почти отдельно от семьи и хорошо знал, что его жена, московская дама, очень красивая, была ему неверна; он был намного старше ее. Я приезжал в Кисловодск каждое лето и всегда заставал там Виталия — до тех пор, пока меня не отделили от Кавказа движения различных большевистских и антибольшевистских войск, происходившие на Дону и на Кубани. И только за год до моего отъезда из России, во время гражданской войны, я опять приехал туда и снова увидел на террасе нашей дачи согнувшуюся в кресле фигуру Виталия. Он состарился за это время, поседел, лицо его стало еще более мрачным, чем раньше. — Я встретил в парке Александру Павловну (это была его жена), — сказал я ему, здороваясь. — У нее прекрасный вид. — Виталий хмуро на меня посмотрел.
— Ты помнишь пушкинские эпиграммы?
— Помню.
Он процитировал:
Тебе подобной в мире нет.
Весь свет твердит, и я с ним тоже:
Другой, что год, то больше лет,
А ты, что год, то все моложе.
— У тебя очень недовольное выражение, Виталий.
— Что делать? Я, брат, старый пессимист. Ты, говорят, хочешь поступить в армию?
— Да.
— Глупо делаешь.
— Почему?
Я думал, что он скажет "эти идиоты". Но он этого не сказал. Он только опустил голову и проговорил:
— Потому что добровольцы проиграют войну. Мысль о том, проиграют или выиграют войну добровольцы, меня не очень интересовала. Я хотел знать, что такое война, это было все тем же стремлением к новому и неизвестному. Я поступал в белую армию потому, что находился на ее территории, потому, что так было принято; и если бы в те времена Кисловодск был занят красными войсками, я поступил бы, наверное, в красную армию. Но меня удивило, что Виталий, старый офицер, относится к этому с таким неодобрением. Я не вполне понимал тогда, что Виталий был слишком для этого умен и вовсе не придавал своему офицерскому чину того значения, какое ему обычно придавалось. Но все же я спросил его, почему он так думает. Равнодушно поглядев на меня, он сказал, что они, то есть те, в чьих руках находится командование антиправительственными войсками, не знают законов социальных отношений. — Там, — сказал он, оживляясь, — там вся северная голодная Россия. Там, брат, идет мужик. Знаешь ли ты, что Россия крестьянская страна, или тебя не учили этому в твоей истории? — Знаю, — ответил я. Тогда Виталий продолжал. — Россия, — говорил он, — вступает в полосу крестьянского этапа истории, сила в мужике, а мужик служит в красной армии. — У белых, по презрительному замечанию Виталия, не было даже военного романтизма, который мог бы показаться привлекательным; белая армия — это армия мещанская и полуинтеллигентская. — В ней служат кокаинисты, сумасшедшие, кавалерийские офицеры, жеманные, как кокотки, — резко говорил Виталий, — неудачные карьеристы и фельдфебели в генеральских чинах.
