От множества испытаний душа моя закалилась. Ко мне пришла каменная невозмутимость. Ничто уже не задевало мой дух, ни чужая боль, ни собственные страдания. В крепком и здоровом я видел тлен, в слабом и чахлом – начало новой жизни. Не я шел по миру, страдая от невзгод, а мир протекал сквозь меня своими изменчивыми формами, никак не задевая мою твердую и прозрачную как алмаз сущность.
Как-то повстречался мне эмир Фаюдхан, огромный и свирепый предводитель бесстрашных воинов. Он оскорбил меня, надсмеявшись над моим произношением и ударив меня по лицу. Я предложил ему поединок. Отхохотавшись, он спросил меня, чем мы будем биться: ножами, ложками или, может быть, цветочными стебельками.
Я сказал, что мы померимся силой духа. Мы встанем на краю пропасти, спиной к ней, и будем двигаться к обрыву. Кто дальше пройдет в сторону смерти, тот и победил. Эмир согласился, наверное потому, что разговор состоялся в присутствии его воинов.
Когда наши пятки оказались над бездной, эмир сдался и лег на камень с побледневшим лицом.
Той же ночью Фаюдхан был зарезан своим помощником, который стал новым эмиром. Он дал мне в провожатые многоопытного воина и отпустил восвояси.
Я всходил все выше и выше на Хиндукуш. Вскоре мы с проводником оказались в тех местах, где даже он никогда не бывал прежде. Он сказал мне, что по преданию эти горы были запечатаны еще Искандером Зулкарнайном, потому как в них таится зло. Тем не менее, я продолжил путь наугад, да и провожатый не стал возвращаться.
Какая-то увереннность вела меня вперед, пока я не заметил нечто знакомое в рельефе местности. Послышался радостный крик моего проводника – он увидел дом, тот самый, в котором я уже побывал, будучи молодым солдатом. Сейчас внутри не было никого, через ничем не прикрытый дверной проем в единственное помещение врывался ветер пополам с ледяной крупой.
Я поселился здесь. Проводник стал мне преданным слугой, он выучил мой старый язык и заботился о моем пропитании. В этом горном пристанище я перестал бояться даже времени. Я понял, что в секунде могут прятаться века, а века легко обращаются в ничто. Обычно время – бурная река, которая увлекает неживое и живое, неся его от рождения к гибели, словно солому. Здесь же, в Пупе Мира, время – круговорот, оно не меняет внутреннего бытия и почти не затрагивает внешнего.
Однажды, когда я был погружен в созерцание великих начал, в дом ворвался молодой солдат в нездешней одежде и сказал, приставив ствол к моей голове:
