— Еще надо дело найти по душе, — осторожно сказал Апеков.
— Так мне и мое по душе.
— Коровы?
— Они. Характеры. Машка — вон та, комолая, мне грибы ищет. Как мукнет в подлеске, значит, белый или подосиновик. Научил.
— И как же?
— По Павлову, а дальше сам соображал, у животных не одни рефлексы.
— Ну и учился бы на зоопсихолога, раз это тебе по душе.
— По душе-то оно по душе… Саша скусил травинку, и словно опять повернулся незримый ключ. Саша был здесь, рядом, сидел все с тем же открытым простоватым лицом — и был далеко, в себе. Будто есть человек и нет его, одна видимость. «Чего ему от меня надо? — с легким раздражением подумал Апеков. — Ведь надо…»
— Возьмите меня завтра с собой, — внезапно сказал Саша. Апеков бегло поморщился.
— Именно завтра? В вопросе отчетливо прозвучала ирония, которая была отповедью даже не настойчивой, а прямо-таки категоричной просьбе юнца, и намек, что научная работа вовсе не предмет праздного экскурсантства. Но весь этот ясный почти для любого городского парня подтекст совершенно не дошел до Саши.
— Мне трудно найти подмену, а на завтра я договорился, — объяснил он бесхитростно. Апеков замешкался с ответом. Отказывать не хотелось, ибо просвещение — долг всякого культурного человека, да и Саша интересовал его все больше; но любопытствующий в пещерах, где всякое может случиться, совсем ни к чему. Вот это сомнение Саша, казалось, понял молниеносно. Его глаза осветила смущенная улыбка.
— Там в одном месте, куда я еще мальцом лазил, рисуночки какие-то, — пояснил он, улыбкой как бы извиняясь за это свое вынужденное многословие.
— Я и хотел показать.
— Так что же ты сразу не сказал?!
— Я сказал.
— Когда?!
— Да с вами попросившись, — у Апекова был такой вид, что Саша тут же поспешил добавить: — Раз говорю что или прошусь куда, значит, с делом, это все, кого ни спросите, знают.
— Ага… ага… — только и смог выговорить Апеков. Ну конечно! В деревне все всех знают настолько, что желают здравствовать прежде, чем ты успел чихнуть, а если вытекающая отсюда манера разговора постороннему непонятна, то кто же виноват? Однако Сашина деликатность простерлась до того, что он пояснил и другое.
— Надо же и мне на вашу науку глянуть, а то ее по телеку мало показывают. Лаконичней мог сказать только математик, словами «очевидно, что…» опускающий целый период рассуждении. Ничего не изменилось вокруг, была все та же теплынь и так же дремотно пахли травы, но у Апекова охолодело лицо. Словно от дуновения чего-то, словно ему кто шепнул: ты предупрежден! Предупрежден? Но о чем? Что перед тобой, быть может, новый Ломоносов? Так ничего похожего: и время не то, и познание как таковое Сашу вроде не увлекает. Иная у него нацеленность, что-то другое он ищет, ему самому неясное и то ли существующее, то ли нет. Абсурд, осадил себя Апеков. И тут же усомнился. Что если перед ним не юношеские метания, не социальное иждивенчество и не прагматизм крепкого, себе на уме человека, а нечто иное, чему и названия нет, но ради чего пытливо осматривают все духовные горизонты мира? Апеков тряхнул головой, взглянул на Сашу, который небрежно поигрывал кнутом, и наваждение сгинуло. Все было явно проще: прежде крестьянский сын обстоятельно, чтобы не прогадать, высматривал на ярмарке конягу. Теперь значение коняги приобрела профессия, а ярмарка расширилась на все стороны света. Вот и все, в принципе ничего нового.
