Немного раздвинув шторы на окне, он стал с опаской смотреть на улицу. Недалеко старенький колесный трактор с покосившейся кабиной без лобового стекла вхолостую расходовал топливо в пасмурный воздух. К отдельно стоящему строению, крашенному в синий цвет, с высоким официальным крыльцом, подрулил тяжелый бортовой грузовик. Из кабины вылез офицер, два солдата выпрыгнули из кузова. Глушков отпрянул от окна, задвинул штору. Пришлось вновь вернуться на диван и долго утомительно сидеть без дела. Сидел и теперь уже со страхом и нетерпением прислушивался к звукам, долетавшим в комнату.
Голоса на улице переместились, смолкли и скоро раздались у самого дома. Где–то заскрипела дверь, ударилась о косяк, застучали сапоги — шаги были тяжелые, мужские. Хозяйка, кажется, выбежала из дома. С веранды громко забубнили: мужской голос и ее — высокий, убедительный. Дверь вновь ударилась по косяку, в дом вошли.
- Сейчас, сейчас, — говорила женщина.
Загремела посуда, полилась вода, и слышно стало, как невидимый человек пьет громкими захлебывающимися глотками. Чтобы увидеть Глушкова, этому человеку стоило сделать несколько шагов и заглянуть в дверную арку, в которой вместо дверей болталась легкая полупрозрачная занавесь. Напившись, человек сказал баритоном: - Сбились с ног, третьи сутки почти без сна… Спасибо вам.
- Да не за что.
Человек ушел и скоро хозяйка заглянула в комнату, испуганно посмотрела на Глушкова: - Да это же тебя ищут… Господи, не хватало нам еще… Господи, помилуй.
Глушков вжался в спинку дивана, ссутулился, глядя себе на босые ноги.
- Господи, помилуй. — Она убежала назад, в кухню, затопала там, потом вернулась, долго пристально смотрела на Глушкова маленькими внимательными глазами, сказала: — Иди поешь. — И добавила как–то обреченно, жалобно: — Ничего знать не хочу… Ох, дурак, ох, дурак. — И вдруг сердито прикрикнула: — Иди — ешь.
- Спасибо, я сыт, — еще больше потупился Глушков.
Она опять выбежала и вернулась, испуганно быстро заговорила: - Поешь. А я пошла сейчас… Дверь–то на замок не закрываю, все равно никто не войдет. А только щеколду накину… Ее изнутри толкнуть, дверь–то, она легко откроется. Толкнуть, и откроется…
Она ушла, чем–то грохнула напоследок на веранде, и больше Глушков не слышал от нее ни звука.
На кухонном столе, застеленном цветастой клеенкой, стояли две глубокие тарелки : одна с простым капустным салатом, другая с крупными кусками рыбы, жареной до коричневой корки. Но Глушков не сразу притронулся к еде. Он прошел по тихим комнатам. Был он совсем один в совершенно чужом незнакомом доме, и это было непривычно и удивительно ему. В двух комнатах и широкой кухне стояла простая мебель: пара кроватей, шкаф, диван, телевизор на тумбочке, два кресла с замусоленными подлокотниками, стол и несколько стульев… Все эти предметы давно напитались чужим естеством и, обретя безмолвную одушевленность, теперь теснили Глушкова и будто смотрели на него исподтишка и прикасались к нему невидимыми руками. Глушков кисло улыбался. На кухне, заодно служившей кому–то спальней, он увидел на спинке кровати свое обмундирование. Но прежде, чем переодеться, он все–таки сел за стол и неторопливо съел два куска рыбы, запивая ее давно остывшим сладким крепким чаем из фаянсовой чашки. И лишь потом снял с себя мягкий спортивный костюм, облачился в ссохшуюся каляную гимнастерку. Взял шинель с гвоздя у двери, оделся, огладил шинель на боках и сутуло вышел из дома — на двери громко звякнула навесная железная щеколда.
