Доктор Грехем повернулся на другой бок и скоро снова заснул.
За пределами территории отеля в ветхой лачуге местная девушка Виктория Джонсон внезапно проснулась и села в своей постели. Это была очень красивая девушка, с телом, сделанным будто бы из черного мрамора и с такими формами, что скульптор пришел бы в восторг. Она запустила пальцы в свои черные курчавые волосы, а ногой ткнула в ребра своего спящего партнера.
— Проснись, мужчина.
Он заворчал и заворочался.
— Что тебе нужно? Утро еще не наступило.
— Проснись, мужчина. Я хочу говорить с тобой.
Мужчина сел, потянулся, зевнул, показал большой рот и великолепные зубы.
— Что беспокоит тебя, женщина?
— Этот майор, который умер. Что-то мне тут не правится. Что-то тут неладно.
— Ах, нечего тебе из-за этого волноваться! Он был стар. И он умер.
— Послушай, мужчина, эти пилюли. Эти пилюли, о которых меня спрашивал доктор.
— Ну и что же? Может быть, он их принял слишком много.
— Нет, не то. Послушай, — и она, прижавшись к нему, начала говорить.
— Нет, это ерунда, и не стоит об этом разговаривать.
— Нет, я все-таки потолкую с мистером Кендалом завтра утром. Мне кажется, что тут что-то неладно.
— Пожалуй, не стоит беспокоиться, — сказал мужчина, которого она без всяких обрядов и церемоний считала своим мужем в данный момент, — это может принести одни только неприятности, — сказал он, лег и заснул.
Было уже позднее утро на пляже около отеля. Эвелин Хиллингтон вышла из воды и упала на теплый золотистый песок. Она сняла купальную шапочку и тряхнула темными волосами. Пляж был совсем крошечный. В половине двенадцатого утра там обычно собирались все отдыхающие и получалось что-то вроде международного объединения. Слева от Эвелин в экзотическом кресле лежала сеньора де Каспеаро, красивая женщина из Венесуэлы. Рядом с ней старый мистер Рафиел. За ним ухаживала Эстер Волтерс. У нее всегда был с собой блокнот и карандаш, на случай, если мистеру Рафиелу придет в голову заняться бизнесом и он пожелает послать телеграмму или каблограмму.
Обнаженный мистер Рафиел на пляже производил неприятное впечатление, казалось, что его кости были драпированы фестонами сухой кожи. Он производил впечатление умирающего, но так он выглядел, по свидетельству очевидцев, последние восемь лет. Острые голубые глаза выглядывали из морщинистых щек, и его основное удовольствие в жизни заключалось в том, чтобы грубо отрицать то, что при нем утверждали.
