и в недолгий срок загремел сам. Дело вел следователь такой-то, находящийся ныне на пенсии и проживающий по такому-то адресу.
111. 19.10–19.12
Здесь рукопись обрывалась окончательно. Последние строчки Арсений дочитывал в колеблющемся в такт шагам, то и дело перекрываемом тенями ветвей свете фонаря, двигаясь сквозь небольшой лесок к одиноко торчащей среди пятиэтажек, обозначенной огнями окон башне, где сегодня собиралось ЛИТО. Коль скоро читать дальше было нечего, оставалось припомнить давным-давно придуманный сюжет: дело там, кажется, заключалось в том, что, некая по уши влюбленная в Николая Евгеньевича юная девица, Нюсенька, что ли, чтобы освободить возлюбленного, отдавалась следователю в кабинете, на клеенчатом канцелярском диване с валиками, под портретом Лаврентия Павловича Берия; освободившись, Н. Е. все узнает и в благодарность на спасительнице женится; та после клеенчатого дивана в сексуальном отношении одновременно сдвинута и заторможена; Н. Е. (дат.) тоже постоянно мерещится на Нюсеньке голый следователь; однако, воспитанные в старых еще традициях так называемой порядочности, ни муж, ни жена и виду не подают, что спать друг с другом им сплошное мучение, а когда Н. Е., подчиняясь природе, Нюсеньке изменяет, чувство вины перед обманутой спасительницею вызывает невроз, сифилофобию, страх загрязнения, — Арсений вычитал эту историю в какой-то книжке по психиатрии.
Впрочем, нет, не так! то есть, так, конечно, но главный герой все-таки не Н. Е., а мальчик. Раскапывая истоки болезни пациента, юный психиатр встречается с его следователем — маленьким, сгорбленным, лысым, желточерепым человечком, днями отсыпающимся в дальней комнате необъятной, как Родина, полной клопов и жильцов ленинградской коммуналки, а по ночам с гурманством читающим Достоевского Марксова издания, находя на его страницах оправдание собственным подлости и преступлениям и получая от воспоминаний о них некое извращенное, сладострастное удовольствие; особенно следователь любит читать про луковку, ибо полагает, что и у него есть своя луковка, за которую Богородица вытащит его в нужный час из кипящей смолы, свое доброе дело: уложив Нюсеньку на клеенчатый диван с валиками, следователь ведь сдержал слово: отпустил Николая Евгеньевича, а мог и не отпустить бы! Но все эти пакости — еще полбеды: следователь показывает на прощанье психиатру фотографию тех, счастливых времен, и психиатр узнает рядом с палачом, в обнимку с ним, родного своего дедушку, кумира семьи, оставившего светлый след в детских воспоминаниях героя; совпадение, разумеется, не слишком-то натуральное, как и многое в повести, зато вполне, так сказать,
