.
Форма таких текстов «предстает как пространство рефлексии, становления смысла и его обращенности на себя самого, как размышление, становящееся творением». Отношения «читатель - автор» в них - это «живое противоречие», нацеленное, по К.А. Зацепину, на «восприятие эссеистической формы, становящейся для читателя пространством свободной коммуникации с запечатленной в письме другой субъективностью, коммуникации, утверждающейся как единственная доступная постижению истина и ценность».
Разгадывая интеллектуальные кроссворды...
Чтение эссе - все равно что разгадывание кроссворда. Перед глазами текст, за ним - автор, личность. Как сложатся их отношения - читателя и автора, каким получится диалог, не знает ни одна из сторон. Об этой уединенной беседе говорит сам Монтень достаточно жестко: «Я не ищу никакого удовольствия от книг, кроме разумной занимательности, и занят изучением только одной науки, науки самопознания.»[93] Здесь Монтень - читатель. Но в этом признании - ключ к пониманию Монтеня-писателя. В этом качестве он предстает автором, который своими текстами-опытами не намерен доставлять никакого удовольствия читателю, не хочет с ним никакого диалога, он его попросту не интересует, а предоставляет ему право и возможность заняться самопознанием, как это делает сам, читая чужие книги. Уж не лукавство ли это, не скрытый ли полемический прием вызвать читателя на диалог, который ему как будто бы и не интересен?
У Н.М. Карамзина-эссеиста - другая цель: он ведет диалог с Жан Жаком Руссо, выискивая подтекст в стилистике пишущего. «Маска, я тебя знаю, - словно говорит он. - По крайней мере, могу понять, кто под ней скрывается»: «Отчего любим мы читать его (Жан Жака Руссо. - Л.К.) и тогда, когда он мечтает или запутывается в противоречиях? Оттого, что в самых его заблуждениях сверкают искры страстного человеколюбия; оттого, что самые слабости его показывают некоторое милое добродушие»[94]. Философия филологии в эссеистической прозе Карамзина - узнаваемый «рецепт» читателю настроиться на чтение. Ю.М. Лотман этот «рецепт» расшифровал так: «Карамзин завещал русской культуре не только свои произведения и не только созданный им новый литературный язык - он завещал ей свой человеческий облик, без которого в литературе пушкинской эпохи зияла бы ничем не заполненная пустота»[95].
Индуцируя эстетические крайности и не объявляя об этом, В.В. Розанов вступает в явный диалог с тем же Монтенем. Он выделяет в эссеистическом чтении возможность познать не только себя, но и мир: «Зачем, открываясь от насущных дел, забот, иногда обязанностей, читатель берет книгу и уединяется с нею - уединяется в себя, но зачем-то в сообществе с человеком, давно умершим или далеким, которого он не знает и, однако, в эти минуты уединения предпочитает всем, кого знает? Какой смысл в книге, в чтении? Наслаждение ли? Но в непосредственных созерцаниях, в реальных ощущениях действительности оно может быть всегда ярче. Красота ли? Но разве для нее уединяется человек? Он уединяется, чтобы, на минуту оторвавшись от частностей, от подробностей своей жизни, своих тревог, обнять их в целом, понять эту жизнь в ее общем значении. Что скажет, что может сказать он обо мне самом и обо всем, что так тяготит меня и смущает в жизни, - вот вопрос, который определяет выбор нами того, кого мы зовем с собой в уединение, или книги, какую избираем. «Помоги мне разобраться в моей жизни, освети, научи», - вот самая серьезная мысль, с какою может читатель обратиться к писателю; думаем даже, что это есть единственная серьезная мысль, на которой может истинно скрепиться их общение»
