Он так легко об этом говорил… А я едва удерживался, чтобы не броситься на него и не разбить лицо. Или не зарыдать в отчаянии. Он знал о нас всё. Знал, что за цену чести идёт торг. Знал, что ныне певец и паяц — одно и то же. Знал, как тускнеют глаза. И знал, как ребёнок порой смотрит в глаза родителю, и не находит там ничего. Чтобы потом так же тупо молчать своим детям.
И, право, немало заплатил он за это знание!
И гнев мой прошёл. Что гневаться на правду…
— Никто не боится народа, который не поёт песен, — произнес я наконец. — Но что же нам делать? У тебя есть совет?
— Я поостерегся бы давать советы. Но вспомни, как Корд'аэн рассёк ладонь, и кровь его стала огнём. Он не думал, уж поверь, о своей жизни. А больше мне нечего тебе сказать. О, клюёт!
Я стоял и тупо смотрел, как Унтах подводит рыбу к самому берегу, как выдёргивает из воды и бросает на траву. Рыба трепыхалась, хватала воздух пастью, а я видел глаза Этера-трактирщика, глаза Гербольда Скавена, глаза альдермана Свенсона. Они могут любоваться пляской огня в небе. Но плясать с небесным огнём… Это выше всех нас. И я понял с ужасом: мне ничуть нас не жаль.
— Тут плохой клёв, — отрешённо произнесли мои губы. — Лучше перейти к мысу Эльдира, там клюёт лучше, да и народу сейчас нет. Пойдём, это рядом.
Унтах изумлённо изогнул бровь:
— Ты намерен рыбачить со мной, когда твоему миру грозит гибель?
— День или два ничего не решат. Остальное — дело Корда и тинга. Твои слова что-то разрушили во мне, и теперь что-то прорастает из руин. К тому же, думаю, мы не хуже предков удержим топоры на смертном поле. А что песен не помним — не беда. Цверги тоже не помнят.
— Так чем же вы отличаетесь?
— А вот ничем не отличаемся. Цверги, дверги — одно и то же. Черви на теле исполина Имира. У тебя лишней верёвки нет? А то мне за удочкой далеко идти…
* * *
Вечерело. Солнце только что пылало расплавленной медью на фарватере Андары — и вот оно падает за горы, и языки пламени, умирая, взвиваются к вершинам… Летний день догорал, и сумерки поглощали мир. А мы сидели на берегу, как старые приятели, и жарили на углях рыбу. Как ни в чём не бывало. Унтах рассказывал о своих странствиях, о своей подземной родине, о своей матушке Орвен, которую боялись и ненавидели за её мудрость. Он говорил приятно, хотелось слушать ещё, но голос его околдовывал, не говоря и сотой доли истины. Да я и не хотел той истины. Мне хватало своей.
— Я не спрашиваю, зачем ты покинул свои Пещеры, — начал было я, но Унтах перебил:
