Уводя взгляд, отец Варсонофий отвечал майору, что срубы срубами, Единовер Единовером, а земля с церковкой – это земля с церковкой... Дескать, одно другому ничуть не мешает.
Оскорбленный в лучших патриотических чувствах красавец-майор ушел тогда в долгий умопомрачающий запой, а тень от плетня попытался отвести в частной беседе с Верой понимающий человек, увидавший когда-то в облике Ляли Покрововой что-то малявинско-кустодиевское.
Он сказал, что давно наблюдает за отцом Варсонофием и что, к сожалению, вывод его, профессионального психолога и психотерапевта-любителя, неутешителен, как это ни прискорбно...
Отождествляя себя с одной «высокою» функцией, он, по мнению понимающего человека, перестал осознавать собственную душу. И таким образом «влечение к власти», «сексуальность» и бог еще ведает что оказались у него вытесненными в подсознание, обречены на редукцию, спервоначалу, наверное, на инфантильную, а затем, куда деваться, и варварскую ступень.
– Взрыв, – сказал понимающий, – несознаваемой подавляемой энергии «будет ужасен», «разрушающ» и...
– Типун тебе на язык, Фома! – оборвала его не вытерпевшая в конце концов Вера. – Начитался ты всякой дряни. Чижика сбиваешь, Ляльке мозги запудрил, а в Бога-то ведь и не веруешь! Х-ха...
Добывавший кусок хлеба работенкой, которую сам ощущал как полушарлатанскую, Фома покраснел, совершенно стушевался и предупреждающе-занудливые рассужденья раз и навсегда прекратил. Он и в самом деле не знал о себе, верит он или не верит.
Зато отыскались среди гостей Веры другие, умеющие благодарить хозяйку за хлеб-соль. В газете «Честный Яминец» была напечатана небольшая, но изящно-туманная статья-эссе, где среди цитат из блаженного Августина, апостола Павла и отца Павла Флоренского как бы невзначай упоминался «некий недавний указ» и «небезызвестные тумбочки».
На другой день после выхода газеты в Прибольничный храм во время богослужения вошел ОМОН, служба прервалась, а мятежный иерей, он же лидер яминской духовной оппозиции отец Варсонофий, был объявлен выведенным за штат.
Дальнейшая его судьба покрывается густеющим, с прозеленью, мраком, в прогалах коего мерцают очертанья самых что ни на есть подлинных тюрьмы и сумы, от каковых, как известно, на Руси не приходится зарекаться никому.
Что касается прочих отчасти знакомых лиц, добавить остается немногое.
В девяносто первом году от инсульта тихо и необременительно для окружающих умрет Пелагеша.
Виталька сходит в армию и, по одним доходящим сведеньям, сгинет где-то в первой еще чеченской войне, а по другим – напротив, – пройдя дедовщину, кроссы в противогазах и разухабистый, обнаруживающий психологический инфантилизм нашей армии дембель, воротится в Здеево, где жив, здоров и по сей день трудится на какой-то «фирме» автослесарем.
