Понеже отринет, не исполнит воли Божией «дочь-от, игуменья-то», – сулились по обыкновению в русской земле – «мор, глад, падеж, смятенье в умах и кусающая человецев саранча».
Коробит Веру не само чудо с возникшей невесть откуда игуменьей, а услужистая эта, холопская и до оскомины знакомая мелодийка изложения. «Оттого-то и вышло, что вышло, – негодует, отвращается, борется и не умеет побороть себя Вера, – что такие вот... серафимы, возалкав, позарились на чужие хлебы, а после, когда сукровица выступила да серою потянуло, со страху ударились в энтузиазм, в хорошесть идейную, нарочно, умышленно не слыша чудовищной фальши звука...».
По матери Вера полуэстонка, по деду удмуртка и лишь на оставшуюся малую дольку русская... Но «это – ровно ничего не значит!» – говорит она обычно. Это кровь. А зато всю жизнь, все тридцать шесть своих лет, за вычетом консерваторских, прожила она, продышала чадным духом заводской рабочей окраины оборонопромышленного Яминска, где число одних только трудящихся превышает население родной ее Эстонии.
По чувству же, уясненному и расцветшему в таинстве крещения, она, Вера Уткировна Чижикова-Матусевич, не только что русская, православная, а как бы и поболее того. «Судьба Родины», «трагедия народа» и прочее в этом недлинном ряду, когда является повод, волнует ее до нервной дрожи, до бессонницы, до жажды жертвенного и беспримерного подвига... И ей, – да, ей, небезразлично, не по барабану, как выразился бы Чижик, ее муж, какие такие «чуды» перешептывают по кутухам прихожанки ее духовного отца. Это ее касается. Ее дело.
– Город и род, Вера... м-м... Уткировна! Что общего?
Батюшка! Его, его почти над затылком Веры камышовый тихий тенорок. Тонкая белокожая рука – серо-желтый рукав подрясника – упирается в полку совсем близко от заполыхавшего ее лица.
– При-род-а... э-э... по-род-а... Родина... Слабая, более чем знакомая усмешечка в шевелящихся над светло-русою бородкой милых устах.
– Ур-родина! – влажно шепчет ей в ухо Ляля и прыскает в кулачок. И это, разумеется, не ко времени, не к месту, но ни Вера, ни тем паче отец Варсонофий (каждый по собственной причине) не замечают, слава Богу, ее выходки.
«Недо-род... Ого-род... Б-род...» – наобум Лазаря бормочет взволнованная до дна души Вера Уткировна.
Ляле хочется – толкает опять под локоток ее бес – брякнуть «бутер-б-род!», предположим, но на сей раз она удерживается.
Подождав, но так и не дождавшись от Веры стоящей версии ответа, слегка курчавящаяся и с по-французски зачесанными на уши височками голова отца Варсонофия скрывается за верхней полкой.
