Надя с готовностью прижалась к нему всем телом. Николай почувствовал упругость ее груди, и новая теплая волна нежности набежала на него. Так бесшумно и властно набегает вечером на остывшую гальку черноморского берега прогревшаяся за день волна. Он вдыхал запах ее волос и думал, какой же он безнадежный кретин: сам загнал их отношения в тупик и теперь страдает от этого. Николай не мог сделать Наде предложение, так как не в его силах было реализовать сокровенное ее желание — получить квартиру в Москве. Права была парикмахерша — он самый настоящий бомж. Даже у тех офицеров, кто официально стоит в очереди на квартиру, получить заветный ордер мало шансов, у него же их нет и в помине. Квартиру от министерства обороны он уже получал — другой не положено. Сделать Надю просто любовницей он тоже не хотел. Николаю почему — то вспомнились давно забытые стихи, и он их тихо на ушко продекламировал Наде:
— В стекло, уткнув свой черный нос, все ждет и ждет кого — то пес.
Ты помнишь, пес, пора была, когда здесь женщина жила?
Но кто же мне была она?
Не то жена, не — то сестра,
А иногда казалось, дочь, которой должен я помочь.
Но все прошло, и ты притих, не будет женщин здесь других.
Мой славный пес, ты всем хорош,
Но только жаль, что ты не пьешь…
— Складно. Сам сочинил? — Надя остановилась и в своей манере, не дождавшись ответа, добавила. — А нам уже горячее подали. Пойдем, остынет.
Из кафе они вышли, когда уже стемнело. На центральной площадке парка громко заиграла музыка. Для подвыпивших гостей Сокольников она была так же притягательна, как свет для ночных бабочек. Не сговариваясь, пошли посмотреть бесплатное представление и Николай со своей спутницей. Он был в прекрасном расположении духа. То ли от выпитого коньяка, то ли от близости Нади. А может быть, от того и другого одновременно.
Перед сценой, где играл какой — то малоизвестный ансамбль, уже успела собраться толпа зевак. Одни просто стояли, другие топтались на месте и дергались в такт музыке. Черные звуковые колонки своей электронной начинкой заставляли пульсировать вокруг себя холодный осенний воздух. Даже глухой мог ощутить своей кожей эти незамысловатые ритмы. У самой сцены в одиночестве чуть ли не вприсядку выплясывала пьяная бомжиха. На ее перепитом, опухшем, разукрашенном синяками лице блуждала бессмысленная улыбка. Бомжиха приседала, размахивала руками и кричала в каком — то исступлении: «Опа — на! Опа — на! На — на — на!» Корнеев не мог оторвать взгляда от этой дикой картины. Ни жалости, ни осуждения он не чувствовал к этой падшей женщине. Скорее он ощутил какую — то вину. Неосознанную, неосмысленную, но все- таки вину. Словно именно он, а не кто другой, виновен в судьбе этой несчастной. Вспомнились слова подвыпившего коллеги: «Все мы клятвопреступники. Такую страну проспали!»
