— Ох! — У Антонины опустились руки. — Здесь моя бедная мама. В комнате. Я показывала ее Смирнову…
— Так, так. «Городовому врачу». И что же он?
— У него… — Антонина перешла на шепот. — У него есть подозрение: не рак ли? Сами знаете, какой это страшный приговор. А я в душе не верю. Мне хочется надеяться…
— И правильно делаете. — Владимир Ильич тоже перешел на шепот: — Чтобы поставить такой диагноз, нужно исключить, как мне кажется, многое, в первую очередь — ушиб.
— Да. От ушиба мог быть нарыв… Маме нужен покой. Я не повезла бы ее сюда, но Глебася волнуется, ночей не спит. И в таком состоянии везти домой…
— Почему домой? Нужно в Красноярск. Там все же опытные врачи. А еще бы лучше в Томск. Университетский город.
— Сейчас и в Красноярск не на что. Я давно не служу, Вася жалованье не получил от своего купца. И Глебу с Зиной за сентябрь еще не выдали «кормовых». За душой — ни копейки.
— А откладывать лечение нельзя. Поедемте вместе. Сегодня вечером. Деньги у меня найдутся.
— Спасибо. Нам ненадолго. Вася заработает, и мы с вами…
— Ну, что за счеты? Главное теперь — не волновать больную. Держитесь мужественно. — Владимир Ильич пожал Антонине запястье правой руки и сказал полным голосом: — Все будет хорошо. — Постучал в дверь. — Эльвира Эрнестовна, можно к вам?
Он не целовал рук никому, кроме своей матери, но сейчас, войдя в комнату, взял холодноватую старческую руку матери друга, лежавшей на широком кожаном диване, и поцеловал ее.
У больной навернулись слезы:
— В этой окаянной Сибири вы всегда появляетесь у нас, как добрый гений!..
— Ну, ну. Без громких слов, Эльвира Эрнестовна. Я обыкновенный «политик». И все тут.
— Вы — лучший друг нашей семьи…
— Это чувство взаимное.
— Мамочка! — Антонина снова приложила к глазам платочек. — Владимир Ильич берет нас в Красноярск.
— Обязательно — в Красноярск. Сейчас пойду и, как говорят, выправлю билеты.
На следующее утро они выехали на юрком суденышке «Красноярец», похожем не столько на пароход, сколько на узенький катер.
Вниз по течению легкий пароходик бежал самоуверенно. Даже по мелким шиверам проносился, не задевая дном о гальку. Матросы не мерили глубин.
Мелькали прибрежные кусты тальника, опустившие в воду острые лезвия раскаленных листьев. Оставались позади черные монашеские камилавки одиноких сопок и каменные слоистые обрывы. Скала от скалы отличалась лишь тем, что у одной слои вздыблены в небо, у другой сдвинуты в гармошку.
Енисей метался от скалы к скале, с воем расшибался об отвесные утесы, раздраженно шипел на перекатах, а на стремнине вил тугие струи.
