Пока она писала, Дженни все время сидела рядом, положив голову ей на колено.
А когда Надежда встала, собака, виляя пушистым хвостом, бросилась в прихожую, оттуда вернулась, азартно тявкнула, торопя хозяйку, и — снова к двери.
— Ну, пойдем, пойдем. Погуляем во дворе. Далеко-то тебе не с кем. Разве с Оскаром? Он скоро придет.
Но с Энгбергом Дженни не желала выходить за ворота; тихо скуля, возвращалась в дом.
Сегодня долго сидела между кроватями: то недоуменно посматривала на пустую, то приподымала носом одеяло хозяйки, то подавала ей лапу.
— Тоскуешь? И я тоскую. — Надежда погладила собаку. — Как-нибудь дождемся. А сейчас иди спать. Я тоже усну. Видишь — ложусь. Иди на место!
Но Дженни сидела у кровати, пока хозяйка не заснула.
Вершины Саян закутались в снега. Замерзли родники в горных долинах, и Енисей обмелел.
Старенький, двухтрубный «Дедушка» медленно, с надрывом и скрипом, тащился вверх по реке. На бесчисленных перекатах вахтенные матросы, прощупывая наметками каменистое дно, отыскивали борозду фарватера поглубже.
Ульянов возвращался в Минусинск в десятиместной каюте третьего класса. В той же каюте ехали: Лепешинская с Леной и Старкова с матерью, — Эльвире Эрнестовне стало гораздо лучше, и доктора отпустили ее домой. Владимир Ильич был доволен тем, что эта поездка для них оказалась не напрасной.
Женщины, поставив чемоданы между коек, резали хлеб, жареную курицу, соленые огурцы. Владимир Ильич сходил за кипятком.
— Эх, пельменей бы сейчас, — сказала Ольга Борисовна. — Настоящих наших уральских: с тройным мясом, с луком, с перцем.
— Приедем в Минусинск — будут, Оленька, пельмени. — Тоня прищелкнула языком. — Объеденье!
— К нам приезжайте — угостим.
— И у вас в семье уже научились стряпать их?
— Еще бы! В Шушенском — наипервейшее блюдо! К говядине и свинине добавляют степной баранины. Я не знаток, но, говорят, лучших не бывает. А пока я захватил для вас… — Владимир Ильич поставил перед Лепешинской банку омаров. — Вот! Сейчас открою.
— Теперь это — для всех, — отказалась Ольга. — Мой привередник уже успокоился.
После завтрака все, кроме Эльвиры Эрнестовны, поднялись на верхнюю палубу. По обе стороны густо-зеленой реки багровели горы. Ветер пересчитывал листья, позолоченные осенью, и возле берегов в глубине реки как бы полыхало пламя, даже волны, порожденные колесами «Дедушки», были бессильны погасить его.
Но любовались рекой недолго, — было свежо. Ольга, опасаясь простуды, вернулась в каюту. Она не могла забыть своего несчастного первенца, появившегося раньше времени, без вздоха, без имечка, — в семейном разговоре его называли просто Путейчиком, — и в ожидании второго ребенка все время чувствовала себя тревожно.
