Он не был от природы скуп, но стремился во всех делах и в хозяйстве быть примером людям. При таком богатстве у него в доме даже на Новый год не готовили моти. Он рассудил, что от этого слишком много хлопот, да и зачем зря людей отрывать в рабочее время, вытаскивать, потом убирать всякую утварь, и стал заказывать моти в лавке напротив Большого Будды,[53] заранее условившись с ними о цене. Так, считал он, гораздо выгодней.
На рассвете двадцать восьмого дня двенадцатого месяца года рассыльные спешно принесли заказ, стоят перед лавкой Фудзиити и просят: «Примите, пожалуйста!» Моти только что сбитые, аппетитные, свежие по-весеннему. Хозяин сидит, будто не слышит, счеты рядом положил, а пирожникам жаль время терять в такой день, снова и снова просят. Наконец приказчик посмышленей проверил на безмене вес — все правильно, принял моти и отпустил рассыльных. Прошел час, хозяин спрашивает: «Принял ты моти?» — «Да, рассыльные уже все принесли и ушли». — «Не тебе служить в этом доме. Принял моти горячими и неостывшими!» Снова взвесили, а теперь лепешки сделались настолько легче, что и представить трудно. Приказчик прямо рот разинул, глядя на эти моти, которые ему не достанутся, но пришлось с хозяином согласиться.
Прошла весна, наступило лето, и крестьяне из деревень около монастыря Тодзи явились продавать первинку — баклажаны в сквозных корзинах. Первинка, говорят, семьдесят пять дней жизни прибавляет, баклажаны так и расхватывали, а цена была: штука — два мона, две штуки — три мона. Конечно, все покупали по две штуки. Фудзиити же взял один и заметил: «А еще на один мон я куплю самый большой баклажан, когда их будет много». Так не промахивался ни в чем, за что бы ни брался. На пустыре в усадьбе насадил не что-нибудь, а иву, остролист, дерево юдзуриха, персик,[54] из цветов — ирис, иовы слезы и тому подобное, все вперемешку — для единственной дочери. На плетне сам завился вьюнок асагао, а Фудзиити вырвал его и посадил конские бобы, сказавши: «На вид они одинаковы, а тот непостоянен».
Что может быть приятней, чем любоваться на собственное дитя! Когда дочка выросла, он заказал ей в приданое ширмы, а выбирая рисунок, рассуждал так: если это будут знаменитые пейзажи Киото, дочка может захотеть отправиться в те места, которые еще не видела, картинки на темы «Гэндзи-моногатари» и «Исэ-моногатари» могут навеять легкомыслие в ее сердце, потому он велел изобразить на ширмах вид горы Канаяма, что в Тада, в самый ее расцвет.
