Никита задвигался на теплом краешке кожаного кресла, ничего не понимая, машинально полез за сигаретой.
— То есть как? — спросил он. — Зачем же?
— Что вы? — Греков перевел дыхание и, заметив сигарету в пальцах Никиты, умоляющим взглядом попросил не курить. Никита тоже невольно покосился на сигарету, смял ее, сунул в карман.
— Вы сказали: «Зачем?» — проговорил Георгий Лаврентьевич. — Позвольте… Вера также просит, чтобы я помог вам обменять ленинградскую квартиру на московскую. Я помогу вам, хотя это нелегко… Но я все, что смогу…
— Но я не хотел, это не так, — ответил Никита неловко, пытаясь понять, почему мать в этом предсмертном письме просила о его переводе в Москву. — Мать сказала мне в больнице, что я должен буду поехать к вам. Когда передавала письмо, она только об этом просила.
Он замолчал. Греков наблюдал за Никитой с горьким ощупывающим выражением.
— Ваша мать была известной ученой… И в Ленинграде у вас, должно быть, большая квартира.
— У нас не было большой квартиры, — возразил Никита. — А две комнаты в общей… Нам с матерью не было тесно. Потом, когда мать положили в больницу, я сдал комнаты полковнику. Соседу, у него четверо детей… А сам только приходил ночевать. После смерти матери я попросил койку в общежитии. В университете. Мне обещали.
— Но для чего, для чего вы сдали свои комнаты?
— Мне нужны были деньги.
Греков вдруг спросил суховато:
— Что? Разве вы не получали стипендии?
— Получал. Но мать полгода лежала в больнице, — сказал Никита и, сказав это, увидел заалевшие, как от внутреннего жара, щеки Георгия Лаврентьевича. — И я хотел, чтобы… Разве вы не знаете, для чего нужны деньги, когда кто-нибудь болеет?
Георгий Лаврентьевич молчал, пристально смотрел в стол, сутулясь; его белые нависшие брови двигались, он будто прислушивался к своему дыханию. Это прислушивающееся, углубленно-растерянное выражение удивило Никиту, и удивил его голос, ослабленный, разбитый:
— Скажите, Вера… моя сестра говорила что-нибудь перед смертью о своей молодости? Она мучилась, жалела о чем-нибудь?
— Нет, — сказал Никита. — Я не знаю.
— И у нее были слабости, — безжизненным голосом сказал Греков и утвердительно прикрыл глаза. — И у нее…
На письменном столе опять зазвонил телефон. Греков вздрогнул, потом невнимательно поднял и опустил кончиками пальцев трубку; телефон снова затрещал требовательным звонком, отдаваясь в ушах.
В дверь постучали, и голос Ольги Сергеевны:
— Георгий, можно? К тебе пришли из комитета. И звонят из газеты.
