Старик был в отчаянии. В таком же душевном состоянии была и его семья, которая имела достаточно неприятностей в дни «Аншлусса» с Германией и позже, отказываясь вступить в партию. Во все стороны летели письма и мольбы. Дед продолжал сидеть. Наконец, он добрался сам до капитана Кеннеди, Ответ был поразительным: — Я понимаю! — терпеливо и даже любезно отвечал «директор цирка Вольфсберг». — Но отпустить вас не могу. Мы только арестовываем и держим под арестом, а выпускать будут другие.
— Кто же? — стонал несчастный старик.
— Это еще не решено. Такая власть еще не создана!
Сожители папаши Пфундера рассказывали, что старик очень тяжело переживал свое заключение в дни рождественских праздников. Он заболел тоской в самой тяжелой форме и однажды, выйдя ночью в уборную, больше не вернулся.
Его холодное тело сняли с петли из ремня два молодых украинских эс-эсовца. Об этой истории приказано было молчать, и труп старика был вывезен из лагеря ночью в обычной грузовой машине.
Другие разрезали вены или горло отточенными на камне жестяными ложками. Все это оставляло тяжелое впечатление, и психоз самоуничтожения повис над лагерем.
У нас самыми слабыми оказались Аделе Луггер и Марица Ш., за которыми нам было приказано следить, чтобы и они не наложили на себя рук.
Английскому полковнику, коменданту лагеря, конечно, не нравились подобные явления. Он, как нам сказал д-р Врушек, поехал в Вену и там, в центральном Эф-Эс-Эс, выпросил некоторые льготы. Пища наша не менялась: мы продолжали ежедневно есть гнилую капусту, но по субботам нам стали регулярно выдавать по одному яблоку на пять человек, по две ложки сахару и — о счастье! — однокиловую банку ливерной колбасы на 12 человек. Эта «ливерная» колбаса получила сейчас же название «бетонвурст» — бетонной или опилочной. Сухая, неизвестно из какого «эрзаца» сделанная, сильно перченая, сегодня она казалось бы совсем несъедобной. Я верю, что в США таким продуктом не кормят и собак, но там она вносила какое-то разнообразие в «меню».
Колбасу осторожно вынимали из банки, и «штубен-муттер», старшая комнаты, ниткой разрезала ее на двенадцать частей. Жир с банки сцарапывался и тоже «разделялся». В наших жестяных мисках мы жарили эту колбасу на печи и съедали ее с сбереженным кусочком хлеба.
С моральной стороны были тоже улучшения. Нам стали выдавать бумагу для писем. Одно письмо в месяц, двадцать пять строк. Писать нужно было крупно, печатными буквами. Писать разрешалось только родственникам и только в Австрию. Для местных это было верхом достижения. Разрешено было и получать по одному письму в месяц. Наконец, в начале февраля в австрийских газетах появилось сообщение, что родственники и знакомые заключенных в Вольфсберге могут отправлять раз в месяц одному лицу посылку в 5 кг. весом. Точно было рационировано количество разрешенных продуктов, а также носильных вещей.
