Эта прехорошенькая девочка прибыла к нам в Вольфсберг одетая по последней итальянской моде, подмазанная» завитая, как голубоглазая золотоволосая кукла. Теперь, исхудавшая до степени скелетика, она напоминала сломанную марионетку. За что она сидела? На каши первые вопросы она, заикаясь, но во всеуслышание объявила! — Я ш-ш-шпионка!
Оказалось, что ее завербовал, почти перед самым концом войны, ACT, о котором уже упоминалось, как радио-телеграфистку, и обучал ее этому искусству. Пуцци, зная, что она будет служить в контр-разведке, приписала себе сразу все качества и особенности Мата Хари. Благодаря глупости и болтливости, а также любезным соседям, которым она, делая таинственные глаза, рассказала, где она провела последние три месяца перед капитуляцией, — она была арестована и попала к нам. Тоже один из примеров «кригсфербрехерства» и силы доносов.
* * *
Ночь была ясной и морозной. Небо испещрено звездами, которые казались необычно яркими и большими. К девяти часам к нам по блокам пришли «киперы» и вывели к заборам. Мы видели только два встречных мужских блока «В» и «С».
Здание Эф-Эс-Эс не отбрасывало бликов света на сугробы снега. Посередине аллеи, где когда-то была клумба, с винтовками в руках, на всякий случай, стояло человек двадцать солдат. Со всех вышек, беспокойно, как бы ощупывая, блуждали лучи громадных рефлекторов,
Наступила странная тишина. Казалось, что все три тысячи людей перестали дышать. Стоя перед самыми воротами, фрау Йобст высоко подняла елку, на которой зажгла последние три свечи, которые мы имели после вечеров Адвента. Во всех блоках, как по сигналу, тоже поднялись елки с зажженными свечами. Женщины начали петь…
Я не знала этой песни, но звуки и слова пронизывали мое сердце нестерпимой болью. Я не могла оторвать взгляд от трех малюсеньких огоньков нашей елки, которые хотел задуть легкий, но упорный ветер.
Англичане-солдаты, как по команде, вдруг стали смирно, бросив папиросы и затушив их в снегу. Кончилось наше пение, и запел блок напротив. Следующий. Следующий. Уходя вдаль, все глуше и тем таинственнее, мистичнее и торжественнее звучало пение незнакомых мне, православной, хоралов и молитв. Тихо, закрыв лицо руками, плакали все мои сосиделицы. То вспыхивая, то почти совсем исчезая, горели огоньки свечей. Отзвучал и последний, восьмой хорал…
Все стояли молча, не расходясь. Как зачарованные, стояли и англичане, пока не вошел в лагерь какой-то офицер и не дал команду: — Разойтись!
