В десять часов, когда мы все легли по кроватям, и после сигнала было потушено электричество, в темноте раздался задыхающийся от злобы голос Померанской:
— Сволочи!.. — вдруг прошипела она. — Белоручки! Сплошные невинные овечки! Видите ли, «случайно» сюда попали! Ни в чем не виновные жертвы! А я знаю, за что я здесь сижу. Знаю, за что и вы сидите! И насколько вы белее, настолько вы мне противнее…
Комната молчала. Из-за стенки, от соседей, долетал чей-то голос, рассказывающий сказки. Там жила австрийская детская поэтесса, писавшая в свое время книги для детей младшего и среднего возраста. Часто и мы, пользуясь тишиной, прислушивались к ее изумительно красивым рифмованным сказкам. Но на этот раз мы не слушали фрау Эберг-Мурау. Мы напряженно ожидали, что еще скажет захлебывающаяся от злобы на всех нас, на себя самое, испуганная на смерть, боящаяся своей тени Иоганна. В черной тьме вспыхивал красным огоньком конец ее папиросы. Английской папиросы, которую ей дали в Эф-Эс-Эс…
— Что этот Вольфсберг? Вы были в Бухенвальде? Вас не пугают картины гор человеческих живых трупов, которых везут заживо в печи крематория? Вы видели «морских свинок» на двух ногах, над которыми производилась вивисекция? Что этот голод, холод и тоска, по сравнению с тем, чего я насмотрелась? — продолжала Иоганна. — Я жить хотела. Я жить хочу! Там я поляков предавала, а тут я всех вас с наслаждением предам. Всех, и немок и австриек, а прежде всего русских. Русских я ненавижу больше всего!
Темная комната молчала. Все лежали, затаив дыхание.
— Отчего вы молчите? — уже громко закричала Померанская. — Почему вы не набросите одеяло на мою голову и не задушите, не изобьете меня до смерти? Если бы вы знали, что я о всех вас говорила! О всех. И об Аре!.. Ну? Вскакивайте! Торопитесь!.. Я украла твою карикатура и на ней пририсовала и приписала такого, что и чертям жарко будет. Все про евреев… как будто ты писала!
Ни одного звука. Ни вздоха. Ни движения…
Так в полной напряженной тишине прошла эта ночь. На следующее утро Иоганна Померанская заявила фрау Йобст, что она больна и просит ее перевести в госпиталь. К полудню пришел английский доктор в сопровождении немецкого врача — заключенного и, переговорив с Померанской за закрытыми дверями комнаты нашей «старшей», увел ее в лазарет.
Иоганны с нами больше не было, но какое-то чувство гадливости, липкого отвращения и невольного страха осталось в душе.
О случае с Померанской говорили во всем бараке. Произошло совещание — что делать? Если она покупала свою жизнь и надежду на свободу, продавая нас — поверили ли ей? Неужели же между правдой и ложью не будет разницы?
